Враг за Гималаями - Юрий Брайдер

— Что есть, то есть, — согласился водитель. — Однажды я ему сигареты не той марки купил. Так он меня потом целый месяц пилил… Да ладно, не пропадете. Ведь не на полюсе живем. Какой-нибудь транспорт обязательно подвернется.

— И я так думаю… Скажи, ты капитана Цимбаларя знаешь?

— Кто же его не знает!

— Попрощайся с ним завтра от моего имени, хорошо?

— А вы сами что же? Или в отпуск собираетесь?

— Да… Давно уже собираюсь. — Донцов вылез из машины и первым делом уставился в ночное небо, словно бы пытаясь отыскать там злополучную планету Нептун, под знаком которой его угораздило родиться.

Едва открыв дверь, Шкурдюк сразу же попытался перейти к активным действиям, выдвигая в свою защиту довольно весомые аргументы, среди которых были и презумпция невиновности, и конституционные права граждан, и прокурорский надзор, и обязательное присутствие адвоката, и многое другое, но Донцов, прекрасно знавший подобный тип людей, унял его одним — единственным словом, правда, сказанным с соответствующей интонацией:

— Засохни!

Мнительный Алексей Игнатьевич сразу решил, что столь бесцеремонное обращение допускается только с заведомо обреченными людьми, а стало быть, следователь располагает чем-то более веским, чем голословные обвинения (ордером на арест, например), и сразу сник. Нет на свете людей, которые не ощущают за собой хотя бы маленькой вины.

Робко присев на краешек своего собственного стула, он молвил:

— И все же вы не правы… Я в жизни мухи не обидел. Грубым словом никого не задел…

— Какое указание дал вам профессор Котяра, когда на стене третьего корпуса клиники появился вот этот знак? — Донцов помахал фотографией, на которой был запечатлен личный вензель Олега Наметкина. — Неужели забыли? Что-то не верится. Вы ведь буквально боготворите своего шефа. Хорошо, я освежу вашу память. Котяра запретил удалять этот знак, хотя причин своего весьма странного решения не объяснил. Разве не так?

— Так. — выдавил из себя Шкурдюк. — Но разве это преступление?

— А разве нет? Тогда те, кто накануне Варфоломеевской ночи метили крестами дома гугенотов, тоже могут считать себя невинными овечками. Этот символ, намалеванный под окном палаты Наметкина, имел вполне определенное значение. Он как бы зазывал убийц, и те не преминули явиться… Что еще сказал вам тогда Котяра? Или мне опять напомнить?

— Господи, какие страсти… — Шкурдюк поежился. — Он попросил меня следить за всеми, кто заинтересуется знаком. В первую очередь за людьми неадекватного поведения, ранее к клинике отношения не имевшими.

— Ну и чем ваша слежка закончилась?

— Честно сказать, ничем. Сначала все косились на этот знак, а потом просто перестали замечать.

— Ворон вы преследовали по собственной инициативе? Без какой-либо задней мысли?

— Просто не люблю я их. И крыс тоже не люблю.

— Вы знали об особом статусе Олега Наметкина?

— Знал кое-что.

— А если конкретнее?

— Я не врач, а хозяйственник. Отсюда и моя информация… Средств на Наметкина уходило гораздо больше, чем на любого другого пациента. Для него приобреталось новейшее оборудование, приглашались консультанты из-за рубежа. Профессор возлагал на Наметкина очень большие надежды.

— Какие именно? Ведь, как я понимаю, Наметкин был психически здоров, а паралитиками ваша клиника не занимается.

— Трудно судить о том, в чем я не подкован… Эксперименты с Наметкиным попахивали какой-то, простите за выражение, чертовщиной. То, что пациент лежал без сознания в палате, еще ничего не значило. В то же самое время он мог находиться в другом месте, причем в совершенно ином облике. И даже инкогнито явиться в клинику…

— Чтобы убить настоящего Наметкина. — добавил Донцов.

— Боже упаси! Об этом никогда и речи не было. Профессор весьма честолюбивый человек. По-хорошему честолюбивый, прошу это заметить. В свое время многие его открытия по известным причинам были засекречены, а когда наступила гласность, он уже утратил на них приоритет. Возможно. Наметкин был его последней крупной ставкой. Успех эксперимента, суть которого мне неизвестна, обеспечил бы ему мировое признание…

— Или мировую власть. Вам не приходило в голову, что Наметкин для профессора Котяры то же самое, что гиперболоид для инженера Гарина. То есть некий вид абсолютного оружия.

— Вы простите, но так может рассуждать только дилетант. — Шкурдюк мог стерпеть любую личную обиду, но к доброму имени шефа относился трепетно. — Вы не знаете психологию медиков! Если каждый человек — отдельный мир, то врач — властелин миров по самой своей природе. Это вы поймете, когда окажетесь на операционном столе. Вы узрите господа бога в марлевой маске на лице и со скальпелем в руках.

— Смею нас заверить, гражданин Шкурдюк, что представителям моей профессии тоже случается брать на себя функции всевышнего. Свобода или неволя — выбор не менее суровый, чем жизнь или смерть. Это вы поймете, когда окажетесь на нарах. Поэтому не надо становиться в позу оскорбленной невинности, а тем более закатывать истерику. О видах профессора Котяры на мировое господство я говорил в чисто теоретическом плане. Его личных моральных качеств, а тем более престижа всей врачебной братии я и словом не коснулся.

— Извините, наверное, я вас не так понял.

— Будем считать, что мы не поняли друг друга взаимно… Вы лучше мне вот что скажите: профессор Котяра продолжал работать с Наметкиным и после того, как пациент впал в кому?

— Первое время чуть ли не каждую ночь. Потом, правда, немного поостыл… Но, в общем-то, кома была для Наметкина нормальным состоянием. Но на столь долгий срок, как в последний раз, он в нее никогда не впадал.

— Как отнеслись к смерти Наметкина в клинике?

— По-разному. В основном безучастно. Для нас это явление обыденное. Но были, конечно, и злопыхатели. К любимчикам сильных мира сего простой народ всегда относился пристрастно.

— Профессор сильно переживал?

— Сначала пришел в бешенство и чуть было не уволил меня. Ведь это именно я отвечаю за охрану. Полдня просидел, запершись в кабинете, и все время звонил куда-то. А потом, похоже, ему пришла в голову какая-то конструктивная идея.

— И после этого вы посетили учреждение, в котором я числюсь на службе?

— Да. — Шкурдюк, к этому времени уже немного осмелевший, вновь потупился.

— Он назвал мою фамилию заранее?

— Да.

В каком контексте?Положительном? Отрицательном?

— Сейчас уже трудно вспомнить… По-моему, Котяра о вас хорошо отозвался. Сказал, что расследованием займется толковый и опытный человек. Знаток своего дела.

— И все?

— Велел помогать вам… — красноречие, прежде так свойственное Шкурдюку, внезапно покинуло его.

— Помогать, стало быть… — повторил Донцов. — А заодно не болтать ничего лишнего и фиксировать каждый мой шаг.

— Зачем же так категорично… Вы войдите в положение профессора. Чужой человек будет рыться в нашем грязном белье. Не каждому это понравится.

— Что еще было сказано? — настаивал Донцов. — Касающееся лично меня? Не как следователя, а как человека со всеми его слабостями? Выкладывайте!

— В общем-то, я сам затронул эту тему. — Шкурдюк не находил места ни своим рукам, ни глазам. — Сказал, что утечка информации неизбежна. Многое может вскрыться до времени. Дескать, сейчас, когда исследования не закончены, нам лишняя реклама ни к чему. Нельзя давать повод для сенсации. Ну и так далее. Профессор меня успокоил. По его словам, причины для беспокойства отсутствовали. Он якобы отнесся к выбору следователя очень тщательно. Такой и захочет, да не подведет. Это про вас… Потом профессор сказал какой-то афоризм… Дайте вспомнить… Все люди смертны, но некоторые смертны в гораздо большей степени… Кажется, так…

— «Человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что иногда он внезапно смертен, вот в чем фокус», — поправил его Донцов. — С чего,бы это профессор психиатрии стал цитировать профессора черной магии? Не оттого ли, что сам вступил на его скользкий путь?

— Признаться, я вас не совсем понимаю…

— И поделом! Я вас целую неделю не понимал. За дурачка меня держали. Надеялись, что я и убийство раскрою, и все ваши тайны с собой в могилу унесу.

— Вы обратились не по адресу. Я всего лишь мелкая сошка, и не собираюсь отвечать за других. — Шкурдюк отодвинулся на самый край дивана, подальше от позднего гостя.

— Дойдет очередь и до других. — заверил его Донцов. — Почему труп Наметкина кремировали еще до начала следствия? Почему уничтожили историю болезни?

— Не знаю. Меня в такие тонкости не посвящали.

— Зато я знаю. На трупе имелись следы пыток. А по истории болезни можно было вычислить, чьих это рук дело.