Белка - Анатолий Ким

Никому не было даже известно, состоится ли данная сиюминутная наша встреча, когда МЫ благодаря белке слили наши голоса в гармоническом единстве.

И если на самом деле в это мгновение происходит с нами чудо духовного слияния, то слава белке, верно угадавшей своей лесной душою истинную природу человека! Значит, МЫ были, есть и будем.

Каждый из нас связан с белкой тем единством, которое возникает между музыкой и композитором — наши голоса были вызваны к звучанию особенным духовным усилием скромного оборотня, и начало, повелевшее сердцу белки сделать это усилие, было сродни творческому вдохновению сочинителя музыки. Да, мы связаны с белкой, как мелодии, гармонии и способы контрапункта связаны с их творцом, — но бывает и так, что музыкальное произведение как бы начинает жить само по себе, отделившись от бренной жизни создателя и, словно независимое живое существо, совершает по времени свое долгое путешествие.

Вот и другая важнейшая тема, которой невзначай коснулась белка в своих неистовых метаниях. Она вызвала нас из молчаливого небытия, дала каждому голос и тем самым, еще не догадываясь о своем могуществе, даровала нам бессмертие. Оно заключается не в том, что каждый из нашего великого сонма длил бы свое унылое и бессмысленное существование без конца, а в том, что, благодаря перевоплощениям белки, безвестное маленькое «я» каждого из нас перешло, в МЫ, содинивишись в сей миг с великим множеством других «я», — и в каких бы разных веках и эпохах ни были рассеяны МЫ, миг нашего перехода в бессмертное состояние всегда будет длиться в настоящем времени.

Наше братство никем не исчислено — и неважно, сколько нас было вначале, а важно то, сколько нас будет впоследствии, когда только МЫ и останемся на Земле. Среди скорбных и темных от горестей лиц, одиноко блуждавших в толпах оборотней, пробужденных теплой сыростью истории, мелькнуло серьезное, молодое лицо Спасителя, окруженного дюжиной запыленных учеников, и Сын Человеческий, как он называл себя, вынужден был с помощью разных чудес доказывать правоту добра. Между тем не умеющих убивать убивали те, которые умели убивать, и казалось, что полное наше истребление неминуемо. _Но что МЫ видим сейчас вокруг себя? Отвечайте — что видим?_

Земная доля многих из нас оказалсь поистине печальна, но еще печальней была судьба белки, открывшей для себя «подлинных людей», однако к ним не принадлежавшей. Ее странная история мало чем похожа на наши. Но разве среди людей нет таких, чья промелькнувшая, словно сновидение, жизнь не содержала бы в себе неудачной первой любви, измены своему призванию ради житейского благополучия, безрадостного семейного одра, пронзительной ностальгии по безвозвратному прошлому? И все же каждому из нас — слава творцу! — не пришлось созерцать собственное самоубийство!

Жалобы и стоны отзвучали, содрогания паутиныжизни прекратились, и то самое, что белка называла заговором зверей, с жабьим аппетитом проглотило мошку ее судьбы и не поперхнулось даже. Он хотел раскрыть мировой заговор оборотней, спасти человеческую репутацию от навета и клеветы, а между тем не смог понять, что заговор таится в нем самом, как и в каждом человеке, и никто из нас не смог в одиночку справиться с этим заговором, так же как и с процессом собственного старения.

Нас было немало, пробужденных беличьей волей, получивших каждый свой образ и голос, — он вызывал нас из небытия, словно маг-волшебник. Но что-то случилось, волшебник наш утратил свое могущество и власть — он больше не вызывал нас из небытия своей магией перевоплощения.

Плоский человек пробирается в толпе по городской площади и на ходу грызет вполне круглое яблоко. Маленькую красавицу уносит в когтях ворон, она в глубоком обмороке.

Это была крохотная жена художника Шурана, которую он нашел однажды осенью в цветочном горшке, у себя на даче. Она ему сказала, что согласна выйти за него замуж, раз он настаивает, но с одним условием: пусть он даст ей отдельную комнату и никогда ни в коем случае не подглядывает за нею. Иначе он ее потеряет. Шуран долго выполнял это условие, но однажды, неожиданно вернувшись из Гжеля, где был в командировке, он приехал на дачу поздно ночью и увидел свет в окне комнаты, где жила его малютка-жена, не выдержал, подкрался к окну и заглянул. Он увидел, что на столе стоит кукольная кровать жены, а она сама вернее, вполне обычных человеческих размеров женщина, весьма легко одетая сидит за столом и с грустным лицом о чем-то думает. Не помня себя от радости, Шуран ворвался в дом и, счастливый без меры, поступил с нею так, как обычно поступают мужчины с любимой женщиной. Она, казалось, тоже была счастлива, но, перед тем как уснуть, Шуран услышал ее тихий шепот: «Почему ты не потерпел еще немного? Ах, через месяц я стала бы обычной женщиной, а теперь ты все испортил». — «Ничего не испортил, — сонно возражал ей Шуран. — Ты и теперь обычная женщина, уверяю тебя, миленькая…» — «Миленький, — отвечала она, — в этом-то и страшная твоя ошибка». — «В чем?» — «В том, что ты считаешь свою маленькую женушку обычной женщиной». — «Но это же как раз и прекрасно!» воскликнул художник и в ту же минуту уснул. А наутро ворон унес его жену.

Плоский человек, сидя в опасном положении — ногами к воде — на парапете Москвы-реки, бездумно смотрит в серую гладкую воду и изредка бесчувственно плюет в нее. К нему приближается некий рыболов-спортсмен, устраивается рядом, закидывает крючок с наживкой и косится на соседа — но не видит его и думает: «Мне показалось, что здесь сидит человек, небритый тип какой-то; однако я, видимо, ошибся». А плоский человек между тем с мертвой тоскою взирает на воду, в ту пустоту и бездонность, что опрокинулась под ногами и видит отражение пролетающего ворона, в когтях которого вроде бы висит кукла с длинными волосами; но эта кукла вдруг приходит в движение и кричит отчаянным голосом: «Помогите!» Но совершенно безучастным остается плоский человек: не шелохнувшись, провожает он взглядом пролетающего с добычею ворона и снова лениво плюет в воду. Он живет всего в двух измерениях, и т а м нет места для волшебства и сказки; ему так тоскливо, что хоть вешайся, но он даже не осознает того состояния, в котором всегда пребывает.

Толстенький дельфин идет рано утром по Волхонке, мимоходом косится на дверь кафе, которая распахнута и приперта шваброй, — теплый пар рвется из глубин заведения, низменный, обжорный дух. «Я не желаю быть модным художником, не желаю быть преуспевающим, сытым, самодовольным, — говорит старичок-акварелист молодому Лупетину, похожему на молодого Петра Первого, — богатым, титулованным, широкоизвестным, заваленным заказами. И знаете почему не желаю? Не потому, что не люблю богатства или известности, а единственно потому, что я больше этого люблю свое дело. До сих пор, мой дорогой, я каждый день с утра волнуюсь только одним: сумею я сегодня правильно нарисовать дерево или написать облака в небе». Дельфин решил поесть, зашел в кафе-пельменную и, постояв в небольшой очереди, взял салат из свежих огурцов да две порции горячих пельменей. И уже много лет спустя после смерти акварелиста Иннокентий Лупетин услышал его голос, произносящий слово в слово то, что однажды было сказано на московской улице, а теперь прозвучало на глухой лесной дороге, когда он вез на телеге березовые дрова. Дельфин же впоследствии почему-то вспоминал то обычное московское утро, когда он поел в кафе пельменей, испытывая глубокое плотоядное удовлетворение прожитым — почти счастье. Никого, разумеется, не было в лесу ни впереди, ни сзади Лупетина — из живых существ только лошадь отупело брела, покачивая крупом, по глубокой колее, уныло кричала кукушка, толпились темные терпеливые деревья да осатанело звенели комары, а дельфин в это время гнался по волнам Черного моря за косяком ставриды.

Ах, эта ностальгия по невозвратному прошлому, которое является для нас милым домом, прародиной, отчизной, — она не дает покоя, жжет сердце не только во дни земные, но и в тех нескончаемых сумерках вечного бытия, которое приходит вслед за кратким и незначительным мгновеньем жизни. Даже в сию быстротекущую минуту, когда МЫ осознаем свое вселенское единение, когда внезапно прозрели и увидели, что каждый из нас — одна из мерцающих в небе звезд, даже в эту минуту душа моя вздрагивает от прикосновения прошлого, раскаленного, как восходящее над туманным лесом солнце, прекрасный Ярило, свет и блеск которого были истиной, утешением, ответом на все, чего жаждало коснуться мое неуемное любопытство. В минуту счастливого созерцания Вселенной человеческого духа, куда МЫ вступаем с гордо поднятыми головами, я смотрю не в вашу сторону, мои звездные братья, а назад, в свою прошлую окаянную жизнь.

И вижу там зареванную жену в домашнем халате, слезы бегут, катятся по круглым щекам, все лицо ее, грудь и руки мокры от слез, и даже на бигуди, которые торчат на ее голове, я замечаю крупные капли… «Что случилось?» спрашиваю. «Белка убежала», — отвечает и показывает мне пустую клетку, дверка которой широко открыта, и внутри неподвижно замерло беличье колесо.