Преемник - Марина Дяченко

– Ты кто такой, скотина? – рявкнул в землянке Сова. Я невольно содрогнулась.

Тот, кого я приняла за Луара, что-то тихонько ответил, и после этого в землянке надолго стало тихо.

– Ты-ы… – хрипло выдохнул наконец Сова. – Да я-а…

Незнакомец снова проронил едва слышные несколько слов. И снова долгое молчание, и сопение Совы доносилось даже до пригревшейся на солнышке меня.

– Нет, – сказал наконец Сова, и голос его был не его голос. Он был потрясен до глубины души, потрясен и напуган – что было так же удивительно, как если бы волк надел кружевные панталоны.

– Посмотри на меня, – сказал незнакомец громче, и в голосе его звякнул металл. – Посмотри на меня, и ты сам все увидишь. Я пришел по твою душу, Тфим.

– Не зови меня этим именем, – злобно прохрипел Сова. – Ты… Кто бы ты ни был… Мне стоит свистнуть, и тебя не то что повесят – поджарят!

Незнакомец усмехнулся. От этого смешка по шкуре моей продрал мороз, да и Сове он, по-видимому, не понравился; скрывая замешательство, он пробормотал что-то невразумительно-угрожающее.

– Что ж, поговорим, – снова усмехнулся незнакомец, и по спине моей опять продрал мороз: как похож голос! Как невыносимо похож!

Сова молчал и сопел.

– Поговорим, Тфим… Служитель Тфим, – сказал незнакомец холодно и внятно. – Поговорим о моем покойном батюшке… Ты не слыхал о поверье, что души отцов, умерших до рождения ребенка, потом поселяются в душах сыновей? Не слыхал?

По ноге моей взбирались один за другим два серых деловитых муравья. Тень от ближайшей ели подползла к самым моим пяткам; я сидела, слушая шум в ушах, и мысленно твердила: спасибо. Спасибо, всевидящее небо. Мне плевать, кто он теперь – но он пришел. Спасибо…

Голоса в землянке беседовали теперь приглушенно, разборчивыми оставалась только грязная ругань, которой Сова по своему обыкновению пересыпал самые простые предложения. Я бормотала «спасибо» и, замерев, вслушивалась до боли в ушах – когда к еловой тени у моих ног добавилась еще одна. То была неподвижная тень круглолицего разбойника, того самого, которого выпороли за мысленное неповиновение Сове, а по сути из-за меня. С тех самых пор ему не за что было меня любить – теперь он стоял, уперевшись руками в бока:

– Подслушиваешь, стерва? Атамана подслушиваешь?

Я запоздало потянулась, всем своим видом доказывая, что, задремавшая, я сию секунду была разбужена дураком и нахалом.

Со стороны за нами с интересом наблюдал голопузый кашевар; голоса в землянке притихли, я поднялась, возможно, чуть поспешнее, чем требовалось. Круглолицый свел глаза в щелочку:

– Ах ты стерва… Правду про тебя говорят… Сильно любопытным знаешь что отрубают, а?

Я плюнула ему под ноги. мысли мои метались, как лисы в клетке если это Луар… То что мне сделать, чтобы спасти его?! А что Луара нужно спасать, у меня не было ни малейшего сомнения – все равно, что он там наговорит Сове… Сова – зверь. Чтобы решить проблему, ему достаточно убить человека. Может быть, судьба предоставила мне единственное возможное счастье – умереть вместе с Луаром… Но нет. Я должна придумать что угодно, соблазнить Сову, наконец, принять это испытание и умереть потом – когда Луар будет в безопасности…

От наивности и патетичности таких мыслей мне самой же сделалось тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня глаз; неспешно вытащил откуда-то комок древесного клея, сунул за щеку и так же многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так что на грязной коже остались пять красных полос.

От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.

Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид его был несколько нарочито свиреп. Следом появился его гость, в первую минуту у меня потемнело в глазах, потому что мне показалось, что это не Луар. Сквозь обступившую меня пелену я смотрела, как он идет рядом с хромым Совой, не замечая меня, идет к врытым в землю столбам – тут я поняла, что это он и что они хотят его повесить.

Все было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не слушаются. Я со всхлипом втянула воздух – и увидела, что к одному из столбов привязан Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уехать.

Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку, вскакивает в седло, что-то говорит Сове углом рта – а тот пыжится, стараясь выглядеть хозяином в глазах своих людей, но я-то понимаю, что дело нечисто, что Сова проиграл что-то очень важное и теперь обезоружен…

…И что он отыграется на мне.

Я попробовала крикнуть – и не смогла. Луар разворачивал коня.

Зарычав, как больная собака, я вскочила, и ноги мои оказались затекшими до бесчувствия, не ноги, а два мешка с песком. Луар шлепнул лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.

И тогда крик мой вырвался наружу – пронзительный и длинный, никогда в жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную осмоленную веревку, и эта веревка ударила Луара в спину.

Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела, как конь и всадник медленно-медленно поворачиваются, как взгляд Луара, настороженный и жесткий, останавливается на моем лице.

Как он исхудал…

В его глазах что-то едва заметно изменилось. Успокаивая лошадь, он обернулся к Сове:

– Кто это?

Сова угрюмо молчал.

Он мог бы сказать: «Это моя девка». Но тогда – и я поразилась, поняв это – тогда Луар ответил бы все тем же жестким и желчным голосом: «Нет, моя». И тогда Сове пришлось бы зарезать кашевара, круглолицего и всех прочих свидетелей своего позора…

Сова молчал. Луар медленно растянул губы:

– Ты говорил, что она тебе надоела.

Может быть, мне и померещилось, но, потрясенный дипломатической уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:

– Бери.

Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.

Через секунду я оказалась у Луара в седле.

Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.

Она носила его в себе – долгих девять месяцев. Был день, когда она впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она металась по дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.

Потом он явился из своего теплого красного мира в мир прочих людей, и она потрясенно разглядывала узоры линий на его ладонях и пятках, пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными голубыми глазами.

Он был частью ее, он еще долго оставался немножечко ею, она на расстоянии чуяла, когда он весел и когда огорчен; она всегда пыталась сдержать грусть или внезапное раздражение, потому и он, она знала, мгновенно заплачет тоже…

Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе нерожденного Луара – и не замечала не одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в угол одичавшей дочери, ни развала и запустения, прочно поселившихся в загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни крошки и живя одной только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.