«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

Вырождение семьи Бердяевых странным образом проявилось на старшем сыне Сергея Бердяева, которого звали, помнится, Гришей (а может быть, Сашей; Гришей в таком случае был младший572). Он от рождения был совершенно лыс; даже обычной у лысых коронки волос или хотя бы трех бисмарковских волосков573 на его черепе не было. В 10-летнем мальчике это производило крайне неприятное, отталкивающее впечатление.

Между тем у отца и брата, а особенно у дяди — Ник[олая] Ал[ександровича] Бердяева — шевелюра на голове была пышная. Оба мальчика были болезненно нервными, любившими довольно грубые шалости, склонными к драчливости и малоспособными; учились они до моего отъезда из Киева (в 1904 г.) плохо и вообще были неудачниками. Последующей их судьбы я не знаю.

Бердяевы прожили подле нас в Крыму месяца два и уехали к себе в Киев, где наше знакомство возобновилось после моего переселения туда.

Гуляя по берегу моря, я постоянно думал: вот там, на юге — Константинополь, а там, на западе — Болгария. Совсем близехонько. Хорошо бы съездить!

Летом пришло известие об убийстве Стамбулова. Мне очень захотелось посмотреть, как к этому зверскому и бессмысленному убийству человека уже падшего отнесутся мои болгарские знакомые, и я подал прошение о выдаче мне заграничного паспорта574.

Местный исправник должен был выдать обычное полицейское удостоверение о неимении препятствий. Но исправник был в отпуску, и помощник заявил, что он в отсутствие исправника удостоверение не выдаст; нужно подождать две недели. Я никогда раньше не слыхал о возможности таких нелепых препятствий, как отпуск исправника, и думал, что по такой причине государственное учреждение не может прекращать своего функционирования, но пришлось убедиться в противном. Через две недели исправник продлил свой отпуск; не зная, когда этому будет конец, я уехал в Севастополь (составлявший особое градоначальство575) и там при помощи найденной протекции в несколько дней выхлопотал паспорт.

Эта моя поездка продолжалась всего 3 недели576, и говорить о ней я не стану; ничего существенно нового после первой она мне не дала.

В декабре месяце я оставался еще в Крыму и не знал, что мне делать. Неожиданно получил письмо от Ник[олая] Бердяева. Он сообщил мне, что газета «Киевское слово», принадлежавшая Афиногену Антоновичу (тогда товарищу министра финансов Витте), взята в аренду киевским типографом и издателем Кульженко577; он, Бердяев, говорил с Кульженко обо мне как о специалисте по вопросам иностранной политики, и Кульженко через него предлагает мне заведование иностранным отделом на жалованье 160 рублей в месяц. Я принял предложение и 30 декабря [1895 г.] был уже в Киеве, чтобы с нового года начать работу.

Таким образом, для меня начался новый период жизни, киевский, затянувшийся на целых 9 лет. Работа в «Киевском слове» оказалась очень неудачной: я попал в самую гущу редакционных раздоров578; наладить редакцию не удалось, и обескураженный Кульженко ровно через месяц, пользуясь соответственным пунктом договора с Антоновичем, отказался от газеты. Она вернулась в распоряжение Антоновича, и ее редактором579 сделался Гаккебуш (впоследствии редактор «Биржевых ведомостей»), который из газеты сделал один сплошной и крайне пошлый фельетон580. Мне Кульженко уплатил жалованье за три месяца, на что я не рассчитывал, так как какой бы то ни было неустойки у нас договорено не было.

Вскоре после этого по ходатайству Литературного фонда581 я был подведен под коронационную амнистию582 и таким образом с лета 1896 г. имел право въезда в столицы583. На жену мою амнистия распространена не была, и мы решили остаться в Киеве на неопределенный срок.

С уходом из «Киевского слова» я остался на мели, с одною постоянной работой для Энциклопедического словаря и случайной для петербургских журналов; вести эту работу в Киеве было, конечно, удобнее, чем в деревне Минской губернии или в Крыму. Вместе с тем в Киеве у меня завязались большие знакомства в разнообразных кружках интеллигенции, студенчества, а позднее (после 1898 г.) и рабочих. Знакомства и связи мои были главным образом в среде русской, но благодаря моей близости с Драгомановым — отчасти и в украинской.

В русской среде у меня завязались связи с кружком И. В. Лучицкого584 (умер в 1918 г.), в который входили Н. П. Василенко, Л. С. Личков, Науменко (расстрелян большевиками в 1918 г.585), Е. В. Тарле. С этим кружком, впрочем, первоначально я столкнулся враждебно, так как он как раз перед моим приездом в Киев разошелся с Кульженко и был очень недоволен моим вступлением в газету. Но потом раздражение улеглось, и у меня с ними, особенно с Василенко и Тарле, образовались отношения очень дружеские. В 1903 г. я вместе почти со всеми ними оказался в рядах Союза освобождения586, а в 1904 г. вместе с ними входил в редакцию газеты «Киевские отклики».

В 1896 или 1897 г. я познакомился и скоро подружился с даровитым М. Б. Ратнером, тогда еще студентом, скоро (еще на студенческой скамье) ставшим постоянным сотрудником «Русского богатства» по экономическим вопросам (умер в эмиграции в Бухаресте в 1915 или 1916 г.)587.

Несмотря на уход из «Киевского слова», у меня остались самые теплые отношения с его издателем, точнее с сыном издателя, фактически заведовавшим газетой, В. С. Кульженко.

В малороссийской среде я в Киеве возобновил знакомство с Ларисой Косач, известной в украинской литературе под псевдонимом Леси Украинки, а через нее — с ее матерью, Ольгой Косач, писавшей под псевдонимом Олёны Пчилки, с украинским писателем и актером Старицким и бесчисленным количеством его дочек, из которых значительная часть тоже выступала в литературе.

Лариса Косач была племянницей Драгоманова, и во время моего пребывания в Болгарии она гостила у своего дяди. Это была очень болезненная, с пергаментно-желтым лицом, слегка хромая (ходила с костылем или палкой), совсем некрасивая, очень неглупая и симпатичная девушка лет 22–23588. Уже в это время она пользовалась некоторой известностью как талантливая украинская поэтесса и переводчица на украинский язык Гейне и русских поэтов, но ни она сама, ни ее дядя мне об этом ничего не сказали, и я сам, до тех пор за малороссийской литературой не следивший, узнал об этом только в Киеве.

В конце 90‐х или начале 900‐х годов Лариса Косач пережила тяжелую драму. На киевском горизонте появился один молодой человек, фамилию которого я забыл. Только что кончивший