«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

перед каждым министром, от которого могло зависеть, продлить его пенсию или отказать в ней. Но вот я (во вторую поездку в 1895 г.) познакомился с тогда еще молодым, впоследствии приобретшим большую известность, Сарафовым, македонским комитаджием530. Тогда Македония была еще почти совершенно спокойна, однако время от времени и в ней появлялись комитаджии, и Сарафов был одним из первых531. Это был человек с отталкивающей внешностью, невежественный, грубый, жестокий, злобный, мстительный, — конечно, храбрый той первобытной храбростью, которая восхищала нас в детстве в героях Купера, но которая в зрелом возрасте увлекать нас не может.

Я понемногу уяснил себе, что герои борьбы с турками были героями весьма своеобразными. Они действительно во главе небольших чет или комит вторгались в турецкую Болгарию из Сербии или Румынии (как потом в турецкую Македонию из Болгарии и Сербии), нападали с большим мужеством на турецкие войска или заптиев (жандармов), часто гибли, иногда торжествовали победу. В последнем случае они резали взятым в плен туркам носы, выкалывали глаза, насиловали женщин, жгли деревни, грабили — и награбленное далеко не всегда тратили на поднятие революционного фонда, а часто прокучивали в оргиях. В литературе я читал, что болгарские деревни смотрели на этих комитаджиев как на своих защитников и потому снабжали их провиантом и укрывали. Это бывало, но нередко дань, вносимая деревнями, была далеко не добровольной, и случаи, когда комитаджии не отличали добра болгарского от добра турецкого, были далеко не исключением, и любовь к ним народа была далеко и не единодушной, и не беспримесной532.

Делая более общее сравнение Болгарии с Россией, я составил себе такое представление. Каприз истории и влияние международных отношений наделили Болгарию (как и Грецию, и Сербию) весьма либеральной и демократической конституцией в тот период ее истории, когда внутреннее развитие без посторонних влияний могло бы привести или к патриархально-демократическому складу, или к самодержавию. Народ оставался на крайне невысоком культурном уровне. Поэтому конституция оказалась на бумаге и в жизнь не вошла, и деспотизм Стамбулова с его палочниками, комедией выборов и т. д. явился естественным последствием комбинации политической незрелости и свободной конституции. Уровень культурного развития народа определил характер революционного движения против турок и характер революционеров, он же был причиной легкого подчинения народа стамбуловскому деспотизму, и он же объясняет возможность убийства Стамбулова каким-то мстителем, которому было мало, что Стамбулов уже наказан, потеряет власть, что к власти он никогда не вернется, что палата уже избрала комиссию для расследования преступлений Стамбулова и на очереди стоит вопрос о предании его суду по целому ряду тяжелых политических (нарушение конституции) и даже уголовных преступлений (хищения, убийства). Всего этого было мало, нужна была кровь. Убийство было совершено с хладнокровной жестокостью: убийца вскочил на подножку коляски, в которой ехал Стамбулов со своей женой, и несколькими ударами кинжала отрезал ему кисть руки, нанес еще несколько ран, соскочил с подножки и бросился бежать533.

На такое убийство более культурные русские революционеры, как я тогда думал, не были бы способны, и в этом громадная разница между теми и другими.

Но вместе с тем даже бумажная конституция оказывает свое воспитательное действие на народ. Тот факт, что оппозиция борется с правительством с конституцией в руках, что всякое новое министерство начинает с обещания свято исполнять конституцию, не может не иметь своего воспитательного значения. Пусть оно не велико и медлительно — его не следует преувеличивать, — но совершенно отрицать его было бы ошибкой. Во всяком случае, бороться за конституцию, уже существующую хотя бы в виде клочка бумаги, легче, чем бороться за введение конституции, еще вовсе не существующей.

Таково было понимание общего склада жизни Болгарии, к которому я пришел в результате своей поездки и которое я проводил в своих печатных работах.

Многое из этого теперь я признаю ошибочным.

С тем явлением, палочников и негодующего народа, которое я считал специфически свойственным балканским проявлениям деспотизма и совершенно не свойственным формам русским, — с ним мы позднее очень близко познакомились в России, когда правительство сочло нужным создать Союз русского народа534; особенно близко — в собраниях Думбадзе и Толмачева535. Там Союз русского народа ничем по существу не отличался от стамбуловских палочников. Безнаказанность убийств Герценштейна, Иоллоса и Караваева536 и несомненное прямое или косвенное участие в них правительства — явления вполне того же типа, что аналогичные убийства в Болгарии. Большевизм, приниженность народа, задавленного большевиками, — все эти явления, вовсе не возвышающие культурность русского народа над болгарским. Характер русских революционеров после их торжества проявился тоже в весьма отталкивающих чертах. Мстительность, жестокость проявились не меньше, чем у болгар. Таким образом, очень многое в моем тогдашнем понимании Болгарии подлежит исправлению. Не настолько уж ниже культура Болгарии, чем наша, как я думал.

Но за последнюю идею — значение писанной конституции, идею, резко противоположную принятой у нас идеи Лассаля537, я стою и ныне. И недавняя (1925 г.) моя поездка в Болгарию меня только укрепила в ней. Хотя конституция в Болгарии и теперь еще часто и грубо нарушается, но все-таки она теперь уже не пустой звук. И выборы хотя и теперь проходят не без нарушения их свободы и фальсификаций, но все-таки они не могут быть названы пустой комедией, и в палате всегда имеется голос оппозиции.

Чтобы покончить с болгарской поездкой, я скажу несколько слов о Драгоманове. С ним я познакомился и сблизился. Он был тяжело болен, можно сказать — медленно умирал (и действительно, умер в следующем, 1895 г.). Часто я его заставал в постели. Он был профессором истории в университете (тогда называвшемся Высшей школой), но едва ли не половину своих лекций пропускал по болезни. Я был на нескольких его лекциях и нахожу его одним из лучших профессоров, которых мне приходилось когда-либо слышать. При мне он читал конституционную историю Англии, предмет хорошо разработанный и, в частности, мне довольно хорошо известный, и все-таки я слушал его с большим интересом и всегда находил у него много для себя нового, очень интересные сближения и параллели с другими странами. Как собеседник, когда только не был совершенно болен, он был тоже чрезвычайно интересен.

Драгоманов, как известно, считался отцом или одним из отцов украинофильства. Но совершенно несомненно, что к нынешнему украинофильству он отнесся бы без всякой симпатии. Его украинофильство состояло в том, что он любил и ценил малороссийский язык (кстати, вовсе не чурался слова «малороссийский» и выпустил даже «Сборник песен малороссийского народа»538),