Правила перспективы - Адам Торп

— Даю вам ровно одну минуту, — сказал Бендель и шмыгнул носом. Между лбом Хильде и дулом автомата оставалось несколько сантиметров. Она хмурилась, словно не осознавая до конца, что происходит.

— Господи, — вздохнула фрау Шенкель.

Вернер перестал качать головой и сказал:

— Генрих, не будь идиотом.

Глаза у Хильде были неподвижны, как у слепой. На коленях мирно спал кот, подрагивая во сне ушами. Что это — мудрость зверя или непроходимая тупость?

Бендель смотрел на часы и переминался с ноги на ногу. Мягкий отсвет свечи скрадывал поношенность его сапог. Сапоги были сама реальность. Хотя порой герр Хоффер и сны видел донельзя реальные, с массой милых подробностей. Он очень хотел жить и прочувствовать все наяву. А может, и запечатлеть на холсте. Например, эту пару эсэсовских сапог. Загвазданные и разбитые, они все равно прекрасны! Он поднял глаза и посмотрел на девушку, к ее распухшей губе прилип окровавленный кусок марли — в эту минуту она казалась самым очаровательным созданием на свете. Она была уже по другую сторону реальности. Стала иной, неописуемой. Герр Хоффер был потрясен.

— Единственное, что я хочу, — пробормотала неописуемая, — это вернуться в Эрфурт и похоронить свою собаку.

Бендель оторвал взгляд от часов.

— Вашу собаку?

— Нашего маленького терьера, Фокстрота. Бомба разрушила наш дом и убила его. Мы не взяли его, когда переехали на ферму двоюродного брата подальше от бомбежек. Домой мы так и не вернулись. Песику было почти восемь лет.

— Солидный возраст для терьера, — заметил герр Хоффер.

— Дело не в возрасте.

Он спросил, когда это случилось.

— Три года назад, — ответила Хильде.

— Будь прокляты американцы и британцы, — сказал Бендель.

— Фокстрот, — проворчала фрау Шенкель. — Надо же.

Хильде закрыла глаза и оперлась головой о стену, поглаживая Каспара Фридриха. Палец Бенделя застыл на спусковом крючке. Он смотрел на герра Хоффера умоляющим мальчишеским взглядом. Глаза были грустными и красными, как у алкоголика. За свою короткую военную карьеру он, поди, много кого убил, подумалось герру Хофферу. Штатских, конечно. Привык уж, наверное. Герр Хоффер почти физически чувствовал напряжение спусковой пружины.

— Бендель, — сказал герр Хоффер, — по крайней мере, считайте вслух. Это поможет мне сосредоточиться.

— Ладно. Тридцать, двадцать девять, двадцать восемь…

Герра Хоффера приятно поразило, что цифры все еще такие большие. Он постарался сосредоточиться. Автомат был нацелен прямо в голову Хильде Винкель, и держал его полоумный отморозок из Ваффен СС. Наверное, Бендель досчитает до ноля. Ноль — бездонный колодец в копях смерти. Хильде закрыла руками уши, фрау Шенкель — глаза, а Вернер сложил ладони у подбородка, словно собирался молиться. Три мудрые обезьянки, пришло в голову герру Хофферу, и он вцепился в Пауля Бюрка, словно мог одним усилием воли перенестись в лес. Waldesrauschen. Абсолютно застывший пейзаж. Ни ветерка. Написать бы Бюрку и спросить, откуда в 1913 году взялось такое название. Герр Хоффер решил, что откроет Бенделю, где спрятан Ван Гог, когда тот досчитает до пятнадцати. Он был уверен, что картину Бендель похитит, и тянул время, надеясь на чудо. Хильде обхватила руками колени и смотрела прямо на него, не отводя глаз. Ствол автомата почти касался ее волос. Все молчали. Сама мысль, что Винсент навсегда исчезнет, была невыносима. Столько сокровищ вот так уплыло за горизонт и исчезло. Прозвучало «тринадцать» — что оказалось неожиданностью для герра Хоффера. Двенадцать. Одиннадцать. Тупой отвратительный страх перед пулей заполнил все его существо. Бендель дошел до восьми — неторопливые цифры звучали четко, — и только тогда герр Хоффер заговорил. Он старался держать голову гордо поднятой, но не подвластные ему судороги сводили шею.

— Ну хорошо, если я тебе не скажу, ты убьешь фрейлейн Винкель. А дальше что?

— Застрелю кого-нибудь еще. Не тебя, разумеется. Иначе кто же скажет, где спрятана картина. Впрочем, полагаю, ты можешь предпочесть смерть.

— Спасибо за комплимент.

— Как бы там ни было, — продолжал Бендель, — ни один мужчина не станет спокойно смотреть, как убивают прекрасную немецкую деву, если есть возможность этого избежать. Семь. Шесть. Картины я тоже прострелю, специально для тебя.

— Ни один нормальный мужчина не застрелит немецкую деву первой, — пролепетал герр Хоффер, сердце его колотилось, будто устрашенное тем, что говорил язык.

Бендель рассмеялся.

— Дорогой герр Хоффер, как метко сказал Спиноза, Бог действует по своим законам и никому не подчиняется.

— Ты не Бог, — возразил герр Хоффер без особой убежденности.

— Подумать только, штурмфюрер СС цитирует еврея, — проворчал Вернер.

Хильде дрожала и не сводила глаз с герра Хоффера; кусочек марли упал с ее губы. Со вздувшимся пузырем она смахивала на деревенскую дурочку.

— Читайте Декарта для маскировки, — игриво произнес Бендель. Его палец с грязным ногтем мягко прижимал спусковой крючок. — Шесть. Пять. Четыре…

— Ладно, старина, читать Декарта у меня времени нет. Картина даже не в здании.

— Где же она тогда? Три. Два…

— Спроси у герра Штрейхера, — проговорил герр Хоффер. На носу у него каплями выступил пот. Увидеть своих девочек — больше ему ничего не надо.

— У герра Штрейхера?

— Ван Гогом занимался он. Полагаю, сейчас он дома. Фриц-Тодт-штрассе. Он сказал, что, если американцы уничтожат его Музей, он задушит их собственными руками.

— Я думала, он болен, — прошептала фрау Шенкель, надеясь помочь.

— Конечно, болен, — подтвердил герр Хоффер.

— С герром Штрейхером я виделся, — заявил Бендель неожиданно для всех. — Зашел к нему в первую очередь. Думал, больной все мне расскажет. Солгал ему, дескать, у меня приказ от самого рейхсфюрера СС спасти полотно, ведь на руднике его нет. Он отнесся к моим словам холодно. Запыхтел своей трубкой и посоветовал повидать тебя, поскольку ты официально назначенное ответственное лицо.

— В этом весь герр Штрейхер, — пробормотал герр Хоффер.

— Вид у него не слишком больной, скорее усталый. За ним ходит смазливая горничная по имени Гретхен. Кровать стоит прямо в гостиной, старик лежит на ней в ночной рубашке и с пулеметом MG-34 на сошке между ног. До смерти меня перепугал этот пулемет. Конечно, MG-34 куда внушительнее, чем голые руки. Гретхен наблюдает за Музеем в бинокль. Ради спокойствия всей Третьей армии надеюсь, что попаданий в здание не было.

— Попадания были, — сказал герр Хоффер.

— Легкие повреждения, ничего серьезного, — произнес Бендель. — Ты лжешь мне, герр Хоффер.

— Хильде Винкель ни в чем не виновата, — заявил тот. — Нельзя же убивать невинных.

Бендель засмеялся своим прежним заливистым смехом.

— Ошибаешься, герр Хоффер. Думаешь, на тебя не ляжет ответственность только потому, что не ты нажмешь на спуск? В ответе за все ты. У тебя есть выбор. К тому же невинных среди нас нет. В этом самый грандиозный обман.

— Взываю к твоей человечности, старина.

— Промашка. Я был в Польше, — сказал Бендель.

Все промолчали.

— Да, я был в Польше, — повторил Бендель. — Точнее, в Верхней Силезии. Садишься в Кракове на поезд и через сорок минут прибываешь на место, куда никому не след соваться, никогда, даже по особому приглашению…

Бенделя, похоже, пробрала дрожь. Тревожный знак, палец-то на спусковом крючке.

— Мы не в Польше, — вымолвил герр Хоффер.

— Польша всюду…

— Послушай, старина…

Внезапная очередь из автомата прервала герра Хоффера. Треск был ужасный. Герр Хоффер крепко зажмурился — не сам, это грохот смежил ему веки — и открыл глаза, только когда стало тихо. Бендель повернул автомат и расстрелял картины на треногах. Но все это поправимо. Картина — не Хильде. Дырки можно залатать. Герр Хоффер не знал, сколько пуль угодило в полотна, но дырочки были маленькие, повреждения незначительные. Все можно заштуковать, замалевать, покрыть заново лаком, отреставрировать. Он хотел заплакать — и вместо этого закусил губу. Целая и невредимая Хильде всхлипывала. Каспар Фридрих исчез. В пламени свечи герр Хоффер смог разглядеть только покалеченные пулями рамы. Уши болели, как сломанные зубы.

— К чертям собачьим весь этот треп про человечность! — рявкнул Бендель, и эхо ответило ему. Если бы не подавленное рыдание в голосе, прямо баварский рабочий или даже коммунист на митинге. — Это буржуазный предрассудок, жалкая капиталистическая побрякушка. Партийная парадная форма. Я три месяца был в Польше. На бывших польских территориях. Разумеется, я помалкивал, но чувствовал себя отвратительно, потому, что дети, начинающие ходить, — моя слабость. Обожаю смотреть, как они топочут. Даже в таком неописуемо поганом месте, куда никому лучше не соваться, детишки учились ходить на своих крошечных ножках. И тут я сделал открытие. Все это, подумал я, начало очищения природы. Расчистка авгиевых конюшен. Да, поначалу стоит вонь. Вывоз навоза. Очищение природы. Акула, вот образец для подражания, будь она проклята. Где-то я читал, что акула одно из древнейших животных. В конечном счете жалеть следует только себя самого. Если бы мы поняли, что все на свете создано только для нашего «я», мы, может быть, постепенно доросли бы до такого чистого и прекрасного существа, как акула.