Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

— Знаешь, почему? Потому что мы танцевали, когда сорок дней не закончились.

Сорок дней? Да… дядя Шаньи. Мы танцевали в Сегеде у Ференца, когда дядя Шаньи умер.

Мы ходим по городу, разыскивая церковь. Югославские дома кажутся мне очень красивыми — и тем болезненнее видеть их лица изуродованными пулями, огромным количеством пуль. Даже череп в разрытой земле не даёт такого ощущения близкой, недавней войны. Чуть не на каждом доме — таблички.

ЗДЕСЬ БЫЛИ НАЙДЕНЫ МЁРТВЫМИ

6 ЧЕЛОВЕК, ИЗ НИХ ОПОЗНАНЫ

Антун Биливук (1975–1995)

Яков Раячич (1971–1995)

Зоран Еркович (1972–1995)

Гостимил Ружек (1978–1995)

Это даты — и жертвы — только турецкой войны. А ведь была ещё гражданская. Я зябко повожу плечами.

— Какой смысл в таких табличках? Лучше бы эти деньги потратили на ремонт.

Кристо не отзывается.

В храме мы вписываем на листочек «за упокой души рабов Божьих», долго и тщательно вспоминая, имена своих ночных знакомых. Завершаем список Надзеей и дядей Шандором. Я опускаю в ящик для пожертвований несколько банкнот.

— Поесть бы, — говорю я. Мы снова бродим по улицам, пытаясь отыскать кофейню или ресторанчик. Обычно в городах бывшей Венской Империи они стоят чуть не на каждом перекрёстке, но тут нам пришлось обрыскать чуть не половину города. Наконец, мы находим заведение под вывеской «Герцог Константин».

— Как-то здесь немного странно, — бормочет Кристо, усаживаясь за столик. Не могу с ним не согласиться: почти все столики заняты мужчинами очень сурового вида. Все, как один, яростно курят, отчего воздух в заведении густой, серый и, откровенно говоря, вонючий. Ни одной женщины или парочки, ни одного подростка.

— Плевать. Я хочу есть.

К нам подходит официант, такой же суровый, как и посетители.

— Изволите?

— А меню у вас есть?

— Нема.

— А что у вас есть из еды? Гуляш, паприкаш, фасоль… яичница?

— Само штрудле и пите.[20]

— Тогда мне кофе с сахаром и сливками… Большую чашку, — я показываю руками. — И четыре штрудля.

— И мне, — прибавляет Кристо.

— Двие каве, осам штрудла,[21] — повторяет официант и удаляется.

Мужчины за столиками свирепо таращатся на нас.

— Может, тут заседание тайного террористического клуба? — предполагаю я.

— Лучше террористический, чем гомосечный, — Кристо поёживается. — А то я слыхал о таких местах…

Один из мужчин поднимается и подходит к нам. Нависает надо мной своими двумя метрами — не мужик, а каланча какая-то. Спрашивает:

— Цигани?

— Да, а что?

— Ништо, ништо. Па не говорите хрватски?[22]

— Нет. Мы из Ясапати приехали. Из Венгрии.

Он немного думает:

— Ово йе где погроме су били?[23]

— Да.

— Засигурно ленчуге сте, можда и лопове…[24]

— Мы танцоры.

— Ма добро, добро. Учите хрватски, дечки.[25]

Он возвращается на своё место, и все сразу начинают шептаться.

— Ёж ежович, а не национал-экстремисты ли здесь заседают? Гомосечный клуб был бы получше…

— Может быть, пойдём?

— Подожди. Во-первых, я голодна. Во-вторых, морды нам пока не бьют, а значит, паниковать немного рано.

— А когда начнут бить, будет поздно.

— Если ты действительно так хочешь, можешь идти.

— А ты?

— А я, сожри тебя многорогий, хочу получить нормальный, человеческий завтрак!

Наконец, появляется официант со свежими — ещё горячими! — яблочными штрудельками и кофе.

— Милейший, разрешите спросить, — обращаюсь я. — А нам здесь не опасно оставаться? Может, нам лучше это всё с собой на вынос взять?

— Зашто? — удивляется официант.

— Я в том смысле, что эти мужественные… э… мужчины, они нас бить не будут?

— Не, они нече. Поштени су люди.

— А чего они тогда на нас так смотрят?

— Код нас цигане плеше у ресторанима, то йе обично, ал никад не йеде. Тако йе чудно.[26]

— А, ну тогда понятно. Спасибо.

Кристо ест удивительно меланхолично, я бы даже сказала, скорбно. Я же расправляюсь со своими штрудельками очень быстро и, отдуваясь, заказываю ещё чашку кофе.

Всё это время хорваты наблюдают за нами.

Наконец, Кристо тоже приканчивает свой завтрак, и мы встаём. На прощание я мило улыбаюсь и машу мужикам ручкой. Они тут же расплываются в ответных улыбках и машут в ответ. «Каланча» ещё и подмигивает.

— Ну, вот это уже было лишнее, — замечает Кристо на улице. — Они же считай, что турки. Ещё раззвонят, что в город приехала девушка лёгкого поведения. Придётся отбиваться.

— Думаешь? — расстраиваюсь я. — Я же просто хотела разрядить обстановку.

— Да уж, разрядила.

— Да уж, иди ты. Всё время ноешь и паникуешь. Пойдём лучше, поищем, где прикорнуть. Я разбитая совершенно. И ноги болят…

— Если бы ты поменьше с кем попало кокетничала — не болели бы.

Я молчу. На этот-то раз он прав. Чёрт меня дёрнул танцевать с мертвяками у костра…

Мы выходим из города и идём каким-то странным полем. Тут и там — какие-то рытвины, ямы. Из-за высокой травы их обнаруживаешь, только подойдя очень близко. Так и шею недолго сломать.

— Давай прямо здесь приляжем, — прошу я. Кристо не возражает. Мы приминаем траву и ложимся — рядом, потому что мне всё ещё не по себе. Прежде, чем заснуть, я нахожу ладонь кузена и сжимаю её. Наверное, глупо. Но сейчас мне это очень нужно.

Я просыпаюсь от того, что кто-то трясёт меня за плечо:

— Эй, цурице… циганко![27]

Я с трудом открываю глаза и тут же зажмуриваюсь обратно — мне светят в лицо. Веки просвечивают красным, но неизвестный отводит луч фонарика, и я могу снова разомкнуть их. Надо мной навис давешний хорват-«каланча» из «Герцога Константина».

— Што ту радиш?[28]

— Сплю.

— Баш йе миесто за спаванье… Где йе дечко кой йе био с тобом?[29]

— А где он?

— Па мене питаш?[30]

Над головой «каланчи» — чёрное небо.