Яма слепых - Антонио Редол

— Нельзя ли узнать, чему вы рады?

— О-о, пустое!… Вспомнил одну свою речь, которую произнес в Ассоциации земледельцев… Председательствовал Бараона. Очень у меня тогда хорошо получилось. Я был доволен и речью и собой многие годы…

— Между тем сегодня гораздо больше причин для того, чтобы быть довольным собой…

Он получил похвалу, которая его раздосадовала: она не была справедливой.

— Не говорите так, Милан! Тогда я был почти мальчишкой… А теперь убеленный сединой старик, уставший от жизни. Не раз она меня лягала.

Ему захотелось поехать лесной дорогой, и он приказал кучеру свернуть к липам. Эмилия Аделаиде увидела, что он закрыл глаза, потом приклонил голову на подушку, но по движению отцовских пальцев, теребивших поля шляпы, поняла, что он не спит, а думает. О чем?! Хотелось бы знать. Возможно, о том же, о чем она. А она вспоминала Марию до Пилар и братьев, вспоминала, как они, радуясь мести, затащили ее в лесной домик и заставляли признать себя виновной в смерти матери, так и не поняв, до чего довели девочку. Для них троих, и особенно для Антонио Лусио, Пилар была виновницей. Нет, это даже не было местью, нет, а наказанием, и она, Эмилия Аделаиде, была зачинщицей, предложив судить ее так, как, по ее понятию, мог судить трибунал. Но сама-то она просто ревновала отца к сестре. Бедная Пиларика!…

Воспоминания о сестре привели, между прочим, к тому, что Эмилия Аделаиде погладила руку Диого Рёлваса, отчего на его лице тут же появилась улыбка.

— Вы меня любите? — поспешил он спросить. — Еще любите?…

— Вы же знаете, что да, люблю… Почему же спрашиваете?

— Я считал, что уже нет. Такой человек, как я, не способен поддерживать любовь детей к себе. Что ты, интересно, теперь обо мне подумаешь? Не говоря уже обо всех прочих…

— И вы никогда себя не спрашивали, почему так?

— Я слишком стар. Возможно! В некоторых случаях… я уверен, что так и нужно. Мир катится под откос, и люди, подобные мне, должны крепче держать вожжи.

— Думаю, что под откос он будет катиться долго. И даже очень долго.

— Тебе, Милан, так думать не пристало. Никогда не говори ничего подобного Рую Диого…

— Он сам все понимает… Считает даже, что понимает больше других. Это признак молодости.

— Ты думаешь, что опыт старика не так важен?

— Я этого не сказала и не подумала… Как же ты терзаешь сам себя, мой старый! Я просто считаю, что прошлое не повторяется.

— А ведь все мы должны сражаться за то главное, что ни в какие времена не должно быть забыто: уважение… порядок… Я думаю, Милан, нет нужды перечислять все. Вы это знаете не хуже меня.

— Мы должны привыкать…

— Привычка — начало отречения… В тот день, когда мы привыкнем к тому, о чем вы говорите, наступит анархия. Я уже думал о том, что будет с миром, когда такое случится…

— Да, хорошего будет мало. Но будущее неизбежно.

— Да, если его не готовить таким… А мы можем его подготовить.

— Возможно. Во всяком случае, это было бы неплохо, хотя и трудновато…

Коляска ехала медленно. Тихим, спокойным шагом шли лошади. Дышавший влажностью лес казался уставшим от суровой зимы: он жаловался, протягивая голые ветви, которые трепал холодный ветер.

— Завтра, если ты помнишь, годовщина революции в Порто, — сказал Диого Релвас, скребя совершенно белую бороду. — Так что же нас ждет еще?…

В этот же вечер, в час ужина, один пастух принес новость:

— Убили короля и принца.

Глава XVIII,

— Убили короля и принца…

Мигел Жоан с досадой повернулся, но продолжал говорить садовнику, что хочет привести в порядок самшитовую аллею. В глубине ее, он заранее это обдумал, прямо напротив фонтана-раковины из желтого фаянса с разбросанными по ней красными и лиловыми цветами, будет сделана большая птица, так сантиметров шестьдесят в высоту, с клювом, обращенным к воде, и чуть приподнятыми крыльями, точно, утолив жажду, птица собирается улететь. Это будет очень изящная, очень красивая вещь, обещал ему садовник, в знак уважения снявший берет, как только появился Диого Релвас. Кивком почти лысой головы он указал Мигелу Жоану на старого хозяина, явно обеспокоенного и зло чертящего носком сапога по почерневшему от дождей песку.

— Вы меня слышали, Мигел Жоан? — спросил землевладелец.

— Будьте добры подождать, я сейчас иду.

И он продолжал объяснять садовнику, с какой стороны клумбы должны быть посажены красные гвоздики, с какой — белые розы, а в центре наоборот: белые розы около красных гвоздик, а красные гвоздики около белых роз. И больше никаких цветов, только розы и гвоздики.

Диого Релвас отметил не только дерзкое поведение сына, но и его пренебрежение к только что услышанной новости. Ужасающей новости! Особенно печальной примете времени! Диого Релвасу казалось, что нужно действовать, действовать как можно скорее, поднять на ноги всех, кто против царства анархии. А она-вот вам, пожалуйста, здесь, агрессивная, наглая, с убийствами запросто, при свете дня, точно это охота на зверей. Ну чего еще не хватает, чтобы люди уразумели, что им и их состояниям грозит смертельная опасность? Если возможно было прийти к тому, к чему пришли, то ко всем чертям всех сомневающихся! Всех, кто не с нами, всех, кто против нас, надо давить. Никаких уступок! Уступки уже завели нас бог знает куда.

Последние годы он жил в стороне от всего итого, он целиком был занят своими личными бедами, а вот теперь на него обрушились зги неожиданные и ужасные события: убили короля и принца. Он все еще видел их перед собой, видел то утро, когда они прибыли к нему с визитом, слышал голос его величества, ему никогда не забыть теплый, дружеский тон короля, который отрицал то, что он, Релизе, предвидел; к несчастью, это случилось, Релвас как раз того и боялся, грустно, грустно, что он не приложил усилий, чтобы к его словам король прислушался. Выходит, и он среди виновных.

Ожидая Мигели Жоана, Диого Релвас вошел в гостиную, когда из внутренних комнат послышались щебечущие голоса двух его внучат. Так вот для них — это точно, — для них жизнь утратит смысл, если не будут приняты нужные меры. А отец развлекается, давая приказы садовнику, как будто (лучившееся его не касается. Вот эта безответственность Мигели Жоана всегда и выводила его из себя!

Диого Релвас направился к стеклянной двери, собираясь снова позвать Мигела Жоана, но столкнулся с ним в дверях. Мигел Жоан старательно вытирал ноги, в то время как Диого Релвас взирал на него с неприязнью.

— Я счел нужным попросить вас уделить мне несколько минут внимания. Вам не передали?

— Передали, но я… не мог поверить, что вы… Я предположил, что слуга ошибся.

Землевладелец, кивая в такт его словам, думал: «Что скажут обо мне, если я тебе разобью морду! И сейчас же… Не произнося больше не единого слова».

Так вот, вы, Мигел Жоан, ошиблись, а не слуга, вы ошиблись еще раз в своей жизни.

— Виноват…

Враждебность молчания стала явной.

— Я считал, что в такое время… Вы знаете, что убили короля и принца?

— Знаю. Это случилось, когда они возвращались из Вилы-Висозы… В них стреляли.

— Какие же вы приняли меры для охраны своего дома?

— Никаких! — ответил Мигел с той же холодностью. Диого Релваса ответ взбесил. Это уже слишком, он не чувствует даже отцовского настроения, которое вынудило приехать сюда, чтобы побеседовать с сыном.

— Не говорите мне, Мигел Жоан, что вы душевнобольной. И не смотрите на меня такими глазами. Хотя вы и сумасшедший, явно сумасшедший. Это единственное разумное объяснение, какое я могу дать…

— Возможно… Кто тебя сюда приглашал?

Диого Релвас размахивал руками, не в силах сдержать овладевшую им ярость.

— Не говорите «возможно». А признайте себя помешанным.

— Вот теперь мне понятно, почему вы лишили меня всех прав. Благодарю за объяснение, — согласился * Мигел Жоан с нарочитой учтивостью.

— Не усложняйте, Мигел, не усложняйте. Прошу вас во имя любви к богу, не вынуждайте меня переменить намерение, приведшее меня к вам.

Было бы лучше, если бы он держался спокойнее. У него опять возникло желание убедить сына разумными доводами — это большее, на что Диого Релвас был способен, ведь еще минута — и он поддастся эмоциям и тогда уж не ручается за последствия. Диого Релвас все время смотрел на стоящий на столе хрустальный кувшин, который ему так хотелось хватить об пол и увидеть, как он разлетится на мелкие кусочки. Может, тогда сын поймет, что должен переменить свой тон. Ведь Диого Релвас или был подчеркнуто вежлив, или подчеркнуто груб, либо — либо, он не умел себя вести иначе. И сын это знал. Да и все это знали. Так зачем же вызывать на грубость? Какую физиономию скроит Мигел Жоан, если он без обиняков скажет, что доверил внуку ведение дел в хозяйстве Релвасов только потому, что не считает сына сведущим в подобном деле? Что, этого тот добивается?!