В чреве кита - Хавьер Серкас

Я уже решил отправиться домой, как ко мне подошла Монтсе. Она была одета в черное приталенное платье без рукавов, давно вышедшее из моды, и легкий черный жакет, прикрывавший плечи; волосы, окаменевшие от перманента, окружали ее голову подобием шлема. Мы коротко поговорили. Монтсе сильно побледнела и выглядела усталой. Она спросила, видел ли я Луизу, и, прежде чем я успел ответить, предложила проводить меня к ней. Мне не пришлось уклоняться от этого предложения, потому что в этот миг какая-то суматоха около двери привлекла наше внимание. Я вдруг подумал о детишках, о единственном «геймбое» и, заранее сочувствуя Монтсе, прикинул, что нас ждет. К счастью для нее (и для всех нас), на этот раз я ошибся: толпа сдвигалась, освобождая проход для коричневого блестящего гроба, выплывавшего из деревянной двери на специальной каталке; его везли двое мужчин в униформе, а замыкали шествие люди, среди которых я различил ярко-рыжий парик Кончи, а рядом с ним Луизу и Торреса.

— Пошли? — предложила Монтсе.

Я почувствовал себя обязанным составить ей компанию. Проходя мимо окна, Монтсе собрала всех четверых отпрысков и заставила их поздороваться со мной, что они проделали с величайшей неохотой и сквозь зубы, а один из них — Хуан Луис, третий по счету, больше всех внешне похожий на мать, — кто его знает, может, от злости, что ему не достался «геймбой», — столь искусно, что это прошло незамеченным даже для Монтсе, воспользовался суетой при поцелуях и попытался раздробить мне голень убийственным пинком, от которого я чудом уклонился.

— Ты иди, — сказала мне Монтсе, прежде чем я успел отомстить Хуану Луису. — А мы подойдем следом.

Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к людскому потоку; он тек налево по проходу, огибающему окно и внутренний дворик с цилиндрическим кипарисом, направляясь в капеллу, где должно было состояться отпевание. В какой-то момент, когда толпа задержалась перед очередной дверью, я увидел через окно напротив зала, как Монтсе, с очевидным риском для швов платья, наклонилась над стоящими вокруг нее четверыми детишками и дает им наставления, предостерегающе грозя пальцем; не могу поручиться, но готов поклясться, что один из них (наверное, тот же самый Хуан Луис) злорадно ухмылялся мне сквозь оконное стекло.

Недолгую церемонию у гроба проводил священник с мягким, как кисель, двойным подбородком и убаюкивающим голосом. Я простоял всю службу на ногах, опершись спиной на стенку в глубине часовни, оказавшейся значительно больше, чем я предполагал, и полной народа. Я стоял, охваченный неожиданным всплеском чувств: я думал о себе, думал о Луизе, думал о ребенке, который мог бы родиться, но не родился, а возможно, он даже и не был моим сыном, я думал о матери Луизы и о ее всепожирающей страсти к вещам, о ее попусту растраченной жизни, и я сказал себе, что, в конечном итоге, все жизни, наверное, растрачены попусту, и я подумал о Висенте Матеосе, и о Хуане Луисе, и о Монтсе, и о ее детях (как только началась церемония, они вошли, чинно и молчаливо, и уселись в первом ряду), подумал о братьях матери Луизы, об их мертвенной бледности и об их позорном обнищании, обо всех этих людях и вещах, затрагивавших некогда мою жизнь, составлявших часть моей жизни, а теперь навсегда переставших быть ее частью, и я подумал, что, быть может, вижу их в последний раз. Они все сидели там, на скамейках в первом ряду: частокол братьев, сплошь кожа да кости, едва утруждавших себя хранить хоть видимость достоинства, — высокие, подернутые пеплом, постаревшие, обреченные (теперь я вспоминаю, что один из них, самый молодой, всю церемонию проковырял в носу пальцем, а двое других, брат и сестра, украдкой все время болтали и смеялись, словно пытаясь убедить себя, что эта смерть не имеет к ним отношения, а сидящие рядом с осуждением толкали их локтем и кидали укоризненные взгляды); там была и Луиза, спокойная и замкнутая, как статуя скорби, а рядом с ней Конча, застывшая в долгом молчаливом рыдании по мертвой подруге и в страхе, что придется одной возвращаться домой, одной что-нибудь есть, одной собирать вещи покойной, одной мыть тарелку, с которой та ела в последний раз, одной ложиться в постель, чтобы проснуться одной, и так день за днем; рядом с Кончей сидел Торрес, время от времени беспокойно проводя одной рукой по растрепанным волосам, а другой обнимая за плечи Луизу; и еще там был Хуан Луис, а где-то за ним Монтсе, в черном шлеме волос, закованная в броню терпения, а между ними, как невидимки, четверо детишек со своим «геймбоем». Единственный, кого я не увидел в первом ряду, был Висенте Матеос, и, безуспешно поискав его взглядом по всей часовне, я решил, что он ушел.

По окончании церемонии двое мужчин в форме, все это время простоявшие у гроба, вынесли его через боковую дверь. На другом конце часовни открылась другая дверь, огромная и металлическая, и люди стали выходить через нее. На улице было жарко, и контраст между прохладным полумраком часовни и палящим в зените солнцем заставил меня зажмуриться. Не совсем отдавая себе отчет в том, что я собираюсь делать дальше, я встал на краю асфальтированной эспланады, плавно обрамленной сверкающим газоном; из дверей продолжали вытекать люди и, едва оказавшись на улице, снова сбивались в кучки. Чувствуя себя неуютно от жары и количества народа, я стоял на месте и не знал, уйти или остаться; минуту поколебавшись, я решил подождать Луизу: я поцелую ее и попрощаюсь. В этот миг я услышал за спиной знакомый голос.

— Ничего не поделаешь, — пожаловался Хуан Луис. — Это жизнь.

Я поспешил убраться. Спустившись к стоянке, я довольно долго простоял в очереди, чтобы получить билет на выезд, взял машину и, съехав по пандусу к выходу, заметил Висенте Матеоса. Он спускался по тротуару от похоронного бюро, одинокий и торопливый, опираясь немощным телом на трость, словно куда-то боялся опоздать. Минуту я раздумывал, проехать мимо или остановиться. Я притормозил.

— Куда вы направляетесь? — прокричал я, опустив стекло со стороны пассажира. — Если хотите, я могу вас подвезти.

Побледневший и осунувшийся, Матеос, запыхавшись, просунул лицо в окошко и уставился тоскливым взглядом в мое плечо; я решил, что он смотрит мне в глаза.

— Вы меня узнаете? — спросил я.

Прежде чем он ответил, я напомнил ему, кто я. Он мягко улыбнулся, приоткрыв неровные желтоватые зубы.

— Куда вас подвезти?

— Вы тоже едете на кладбище?

— Какое кладбище?

— В Кальдетес, — уточнил он, все еще задыхаясь. — Похороны там.

— Я не собирался ехать, — сознался я.

— Что?

Я открыл ему дверцу.

— Садитесь.

Матеос не переставая говорил всю дорогу, словно стараясь разговором совладать с непривычным нервным возбуждением, исказившим его лицо и заставлявшим содрогаться тело; он обильно потел, уверял, что траурный кортеж нас намного обогнал и все время просил меня ехать быстрее. С каким-то раздражающим несоответствием между дотошным описанием подробностей и общей беспорядочностью и сумбурностью повествования, будто он сам до конца не понимал, о чем говорит, он поведал о том, как протекала болезнь матери Луизы. Я был в курсе событий, поскольку Луиза рассказывала мне о них за кофе после визитов к адвокату, наверное, поэтому мне удалось уяснить два момента из речи Матеоса: в конечном итоге причиной смерти матери Луизы стало не то, чего все ожидали, а внезапный инсульт, что спасло ее (ее саму и ее семью) от медленного необратимого угасания от болезни Альцгеймера; и что, несмотря на плохие отношения с семьей, Матеос все же сумел устроить так, что Конча позволила ему проводить с покойной (по его словам, она до последнего дня сохраняла крупицы ясного ума) намного больше времени, чем ему позволили бы иррациональная нетерпимость Хуана Луиса и страх семейства перед яростной ревностью сына, не сумевшего смириться с отсутствием отца.

Когда мы добрались до Кальдетес, Матеос без колебаний указал мне дорогу. Мы въехали по короткому серпантину на поросший соснами холм, на вершине которого стояла телебашня. Как только я остановил машину у побеленной стены кладбища (перед ней выстроились в ряд и другие машины, включая черный похоронный автомобиль, сверкающий лакированной поверхностью под слепящим солнцем и украшенный венком из белых цветов), Матеос, не дожидаясь меня, вылез из машины, с неожиданной прыткостью заковылял по направлению к забранному решеткой входу на кладбище и исчез за воротами. Вероятно, в глубине души я чувствовал, что мое присутствие на похоронах будет лишним, поэтому я спокойно выключил мотор, закрыл дверцу и неторопливо зашагал к входу, словно желая, чтобы церемония закончилась без меня. Я толкнул полуоткрытую решетку и вошел на территорию кладбища. Оно было маленьким, с аккуратными белыми усыпальницами и нишами, с большим количеством цветов, с чистыми дорожками, посыпанными гравием и обрамленными кипарисами; царила тишина, лишь изредка нарушаемая трелью птиц и доносящимся откуда-то слева еле слышным железным звяканьем инструментов. Я осторожно пошел в этом направлении, ощущая, как хрустит гравий под моими ногами; дорожка вилась между изгородью из сухого папоротника и двумя рядами кипарисов, затем делала поворот, и почти в конце, между двумя кипарисами, я их увидел: там были Луиза, Торрес, Хуан Луис, священник, несколько братьев покойной и еще какие-то незнакомые мне люди. Они стояли спиной ко мне, а перед ними двое рабочих в эту минуту заканчивали устанавливать гроб в нишу. Я сделал несколько шагов вперед и увидел Матеоса, стоявшего позади семьи рядом с каким-то строением белого цвета с зелеными окнами и дверью; всей тяжестью он навалился на трость, словно уже не мог сам держаться на ногах, и его тело сотрясала непрекращающаяся легкая дрожь, похожая на озноб. Пока рабочие аккуратно замуровывали нишу цементом, я приблизился к Матеосу и без удивления увидел, что он плачет. Слезы текли ручьем по скулам, по щекам, по складкам около рта, по шее и терялись под его блейзером цвета морской волны. Он плакал без надрыва, с каким-то странным спокойствием, совершенно бесшумно, будто сам не понимал, что происходит, но в то же время не пытался сопротивляться; невидящими глазами Матеос смотрел на нишу с останками матери Луизы, и от него веяло такой безутешной печалью, словно он остался один во всей вселенной под безбрежным синим небом того раннего лета.