Долгое дело - Станислав Родионов

Калязина раскрыла блокнот, которого Вера теперь не испугалась, и проскользила пером, как проехалась по бумаге: «Женщина, очарованная собственной глупостью. Но мне такая и нужна».

— Ну что ж, я отвергла три кандидатуры. Герман Борисович Пинский уважаемый в городе психиатр. На его рекомендацию я полагаюсь. С завтрашнего дня вы будете зачислены в качестве моей ассистентки.

Вера вдруг испугалась:

— Аделаида Сергеевна, я не знаю вашей работы.

— Милочка, я ценю не знания, а преданность.

Из дневника следователя.

Есть люди, которые при слове «мещанство» болезненно морщатся. Какое, мол, мещанство, откуда оно, что это такое, да у вас старомодные взгляды…

Мещанство идёт от понимания и принятия только одной части мира вещной, материальной, ощутимой, той, которую можно пощупать руками. За отсутствием любознательности, за равнодушием к природе, к литературе, к искусству, к человеческой мысли и человеческим страданиям, за равнодушием ко всему тому, что не несёт в себе пользы, — за всем за этим стоит понимание жизни как процесса материального потребления, понимание жизни как получения выгоды.

Из вечерней газеты (корреспондент В.Холстянникова).

Аделаида Сергеевна Калязина подверглась освидетельствованию известного психиатра, доктора медицинских наук, профессора Германа Борисовича Пинского. Она демонстрировала как уже известные всем внечувственные способности, так и новые, которые обнаружились в последнее время. Аделаида Сергеевна взглядом засвечивала плёнку в фотоаппарате, катала алюминиевую трубку, повышала температуру воды, вращала стрелку компаса в разных направлениях. Аделаида Сергеевна совершенно свободно угадывала мысли профессора, который уходил не только в другую комнату, но и на другой этаж здания…

Добровольная исповедь.

Моя ассистентка хочет казаться скромненькой, полагая, что я скромность ценю. Но назовите хоть одного человека, которого за скромность сделали начальником. А я вам сотню назову тех, кого поставили на руководящие должности за настырность. Такой руководяще ведёт себя, руководяще держится, руководяще чихает… И что вы думаете? Его делают начальником, потому что свыкаются с этой мыслью, они уже ничего не находят в ней странного, и у них как бы нет иного выхода. Вот и весь вопрос о скромности. Есть специальности, которыми может владеть только наглец. Я так скажу: скромность делает человека убогим, скромность принижает.

Следователю Рябинину.

Я, конечно, не знаю, может, эта Калязина и шпионка какая. Пишу не в защиту её, а как было со мной на самом деле. Мой старик денег никому в долг не давал и от меня накопленное прятал. Говорил, что он не виноват, а у него такая натура. И помер впопыхах, от сердечного удара. Осталась я как щепка на воде. Денег нет, пенсию не получаю, хоронить его не на что. Старая баба что может? Реветь. Ревмя реву и вдруг слышу голос: «Посмотри-ка в туалете за трубой». Пошла, а там в коробочке пачка денег и сберегательная книжка.

Вопросов к вам нету, а совет бы не помешал. Космос, телевизоры, полиэтиленовые мешочки, но, видать, есть кое-что и повыше.

Уважаемая гражданка Широбокова!

Находясь в напряжении, скорее всего, ваше сознание догадалось о деньгах по каким-то косвенным признакам, которых оно в спокойном состоянии не замечало.

Возможно, Рябинин ничего бы и не заметил, не будь этих тонких усиков-каёмочек. Крупные скулы блестели загаром спокойно, глаза не метались, широкие плечи стыли от упрятанной в них силы. И вот только усики-каёмочки дрожали на губе, словно он нервно принюхивался к далёкому и опасному запаху. Почему нервничает теперь, когда допросы и очные ставки уже миновали?.. Впрочем, именно теперь, когда миновали очные ставки с допросами и принималось решение о судьбе этого двадцатитрехлетнего парня со смешной фамилией — Копытко. — Я же никого не убил и не избил, — выдавил он тем странным голосом, который идёт от двух смешанных желаний: сделать его просительным и в то же время не потерять мужского достоинства.

— Шёл по улице пьяный, выражался нецензурно, — в тон ему ответил Рябинин.

— Сколько ходит пьяных…

— Намеревался папкой ударить собачку.

— Не ударил же.

— Потому что вмешался милиционер, которому оказал сопротивление.

— Какое там сопротивление! Хотел вырваться да убежать…

— Погон ему сорвал.

— Не хотел же! Он меня простил…

Копытко переживал — усики начали дрожать на какой-то высокой, натянутой струне. А за дверью переживала, уж неизвестно на какой струне, его жена с трёхлетним ребёнком. Копытко слегка изменил голос, добавив в него просительности:

— Я с детства закалён честным трудом…

Характеристика это подтверждала.

— Жалоб, кроме поощрений, не имел…

И это было правдой.

— В поведении я тактичен, говорят, что телёнок…

Свидетели рассказали.

— Я обо всех людях гуманного мнения…

Возможно.

— Не подумайте, что ваши слова равносильны метанию бисера в известной ситуации. Я на всю жизнь просветлел.

В это Рябинин верил — его убедило не только поведение Копытко на следствии, но и бурное собрание тех рабочих, которые просветлят кого угодно. Сейчас Рябинин занимался мучительством, скрывая от Копытко своё решение о передаче его на поруки — тем самым рабочим. Но пусть помучается, пусть запомнится на всю жизнь. Это вместо суда.

— Занят? — Петельников заслонил дверь, словно та была из двух досочек.

— Заходи-заходи, — обрадовался Рябинин. — Гражданин Копытко, учитывая совершённые вами действия, вашу личность и раскаянье, я передаю вас на поруки.

Копытко постарался скрыть обдавшую его радость, засушивая лицо, но усики-каёмочки подскочили к носу и там остались.

— Спасибо… Я не подведу.

Он выскочил в коридор, где мгновенно рассыпался тихий женский смех. Рябинин тоже улыбнулся — и следователь может принести радость.

Петельников сел с чуждой ему усталостью:

— Как отсрочка?

— Я пошёл к заместителю прокурора города и всё рассказал. Он улыбнулся, расспросил про Калязину и подписал моё постановление. А у тебя что?

— Допрашивал продавщицу молока. Ничего, кроме неизвестного мужчины, который поднимался на цистерну за молотком.

Рябинин кивнул, показывая, что этот факт интереса не представляет, но к сведению принят.

— Меня начинает интриговать вот что… Калязина, кроме работы, ни с кем не общается и не встречается. В магазин ходит раз в неделю. А?

— Наверное, чтобы не навести нас, — предположил Рябинин.

— На кого? И в то же время я чувствую, что она встречается со всеми, кто ей нужен, и кипит в гуще своей жизни.

— Завтра её приведут, — сказал Рябинин, не оставляя сомнений, что завтра всё кончится. — И сразу обыск.

Они помолчали, отмежёвывая один разговор от другого. Рябинин протёр очки. Петельников смотрел, как он протирал свои очки. Тихий перерыв вышел слишком долгим — он был не нужен, такой длинный перерыв, потому что серьёзного разговора вроде бы не ждалось.

— Ты хочешь что-то узнать? — спросил Петельников.

— Ну, если тебе хочется что-то сказать, — улыбнулся Рябинин.

— Мне хочется сказать, но лучше ты спроси, чтобы я знал, что говорю именно то, что тебе хотелось бы узнать.

— Как твоя фантастическая женитьба? — спросил Рябинин о том, о чём ему не хотелось спрашивать, но инспектор ждал этого вопроса.

— Вчера ходил за грибами… Бродил-бродил, ни чёрта нет. Собрался домой и сел отдохнуть — у моих ног стоят два боровика, здоровые, как валуны. А вокруг маленькие.

— Интересно.

— Тогда я вспомнил народное выражение: старый гриб женится на молодой поганке.

— Стало ещё интересней.

— И тогда я, сидя на мху, сочинил поэму. Вот послушай:

Приснилася грибу-боровикуСыроежка из густого бора.Но откуда знать ему,Что она любит мухомора.

— Неплохо. Пошли в журнал «Советская милиция».

— Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик — это я. Сыроежка — это Светлана Пленникова. А мухомор — это некий Жорик, которого я однажды пресёк за спекуляцию пластинками.

— Ну а если прозой?

— Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.

— Почему же?

— Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, учёная женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.

— А она не глупая, эта Светлана Пленникова.

— Зато я выгляжу дураком.

— Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для неё слишком хорош, — улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.