Девушка с пробегом (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta"

Мне нелогично хочется, чтобы Огудалов мне позвонил, хотя я точно знаю, что его мама мой нынешний номер не знает, а Макс — не скажет, просто из вредности, ну и потому, что знает — я буду смертельно обижена, если мне помешают поить моего Аполлона его же лекарством. И не прощу, и не приду даже на похороны, и две гвоздички на могилку — и те зажму.

Еще нелогичнее мне хочется, чтобы Давид приехал, адрес ведь у него есть. И мне ужасно обидно, что он этого не делает. И пусть я прекрасно знаю, что если Огудалов явится ко мне без правильных ответов на мои вопросы — я пошлю его к черту самыми плохими словами, которые есть в моем словарике ругательств.

Знаете, настолько жесткие словечки, которые правильная воспитанная девушка даже про себя не произносит. Да-да, и в том словарике эти словечки закрашены черным фломастером, но на память ты все равно знаешь, где какое ругательство записано.

Возможно, я злая. Хотя нет — я очень злая. За сорок два дня тишины. За то, что он явился, весь такой невозмутимый, будто и не отсутствовал полтора месяца. За то, что он врал. За то, что даже не заикнулся о своих планах про Америку.

Потому что… Ну, вот как тут не считать, что не заикнулся он про свою Америку, потому что в далеко идущих его планах меня не имелось.

Вот трахаться без презерватива — это мы могли, брать обещания и брать без спроса чужие жизненно-важные внутренние органы — это тоже проще простого.

А вот поделиться планами на жизнь — нет, нет, это лишнее.

Быть честным? Нет, это совсем не обязательно.

И что мне после этого с ним делать? На шею бросаться и быстро раздеваться? Чтобы он принял на веру, что со мной можно вот так — на месяц-два кинуть, не подавать признаков жизни, а потом явиться с ангельской улыбкой?

И родителем он будет таким же? Раз в два месяца прилетит из своей Америки, потискает сына за щечку и обратно? А на кой черт мне участвовать в этой вот цепочке?

Нет, конечно, я знаю, можно признать отцовство через суд, и я не имею права препятствовать общению ребенка с отцом, но если Огудалов предпочтет этот вариант “отцовства”, то я уже не буду относиться к нему как к кому-то особенному. Значить для меня он будет даже меньше, чем значит Паша.

И картины, в которых узнается он — продам к чертовой матери, раздарю, порву контакты с Тамарой Львовной, чтобы не травить себе душу. Мне тошно. Мне тошно думать об этой перспективе.

В конце концов, я ведь все еще надеюсь, что я ему нужна. Я верю, что он примет правильное решение. И я действительно по-настоящему люблю этого поганца. Любовь, блин, зла. И мне она почему-то принца из сказки никак не выпишет. Если мальчик очень хорош — жди беды. Я ведь ждала. Правда вообще не с той стороны.

Но я ведь не Гитлер. Я не попросила от него ничего сверхъестественного. Я попросила его, черт возьми, наконец меня услышать. Мечтать — так вместе, черт возьми. Если он строит планы на жизнь — может, стоит как-то их скорректировать с учетом меня и нашего с ним ребенка? Если, разумеется, мы входим в систему приоритетов Давида Огудалова.

В чем я лично в последние два дня уже потихоньку засомневалась.

Утром перед выставкой я встаю без настроения. Если до этого дня у меня были оправдания для Огудалова, что он, мол, думает, и думает очень плотно, то сегодня вроде как мы должны встретиться. И одно из двух, либо он найдет какие-то слова, либо мы разругаемся еще сильнее. Я все тверже склоняюсь ко второму варианту. В конце концов — сколько можно.

Для Алиски я готовлю омлет, отвожу её к Паше, передаю ему псину “из рук в руки”, вместе с поводком и напутствием “погуляйте раза два до меня”.

Вообще-то Алиска просилась со мной на выставку, и я даже подумала, что это неплохая идея — она же прекрасно умеет отпугивать от меня мужиков, но потом мне просто жалко стало ребенка, которая в последние три недели и так дома родного не видела. Я же знаю, что под конец учебного года она уже на последнем издыхании. А мои выставки для неё — это скучно. Все картины она уже видела дома в процессе создания, вкусняшек не раздают, сверстники её по углам не прячутся.

Понятия не имею, что из Алиски вырастет, при её-то разбросе интересов, от рисования комиксов до собачьего косплея (в последнее время собачьего, да). Наверное, какая-нибудь адвокатесса? А может быть, мультипликатор? Понятия не имею, ужасно любопытно узнать. Вот! Сижу-жду, пока эта прекрасная мадемуазель вырастет.

Ну а что? Все равно ж не могу изменить, что она растет, так хоть морально готова буду, что в один прекрасный день окажусь матерью взрослой женщины, которая вдруг соберется за кого-нибудь замуж или захватить мир. Лично я, ясное дело, за последнее…

При встрече Паша с Лисой крепко обнимаются. И я даже верую, что бывший муж — это не всегда плохо. Паша все-таки любит Алиску. Я это вижу. И пусть, блин, не платит алиментов, я и без них живу как-то, но вот позвонишь и скажешь ему: “Мне надо выехать на выставку, а мама едет в больницу”, — и Паша разгребает свои дела и прилетает на пару-тройку часов, чтобы поразвлекать нашего с ним ребенка полденечка.

— Я съехал, — радостно сообщает мне Паша.

Отлично. Значит, позвоню маме, чтобы приезжала домой, а завтра уговорю Макса перевезти мне вещи. Всегда мечтала поюзать крутого адвоката как грузчика. А можно еще и крутого дизайнера туда приложить, вот будет чудненько!

— Значит, после вашей гулянки отведи Лису и дождись, пока приедет мама. И можешь не задерживаться.

Если кому-то вдруг почудилось, что я выпроваживаю бывшего мужа со своей территории — нет, вам не почудилось. Выпроваживаю.

Нет, я, конечно, была рада, что за квартирой нашлось кому присмотреть, пока я сбегала от Огудалова — жильцов даже на месяц было пускать жалко, с новым-то ремонтом. Но все-таки даже бывшего мужа в свою пещеру, да еще и обустроенную моим неандертальцем, мне было пускать немного жалко. Я сама еще не намедитировалась на этих высоких плетеных стульях у окна в кухне. А скоро мне на них уже и залезать-то будет не очень рекомендовано.

— Надеюсь, баб своих ты ко мне не водил? — нудно ворчу я, пользуясь тем, что Алиска чуть отбежала вперед, чтобы Лилит снюхалась с очень обаятельным столбиком.

— Нет, мы же договаривались, — возмущается Паша, — и вообще, Надя!..

— Я уже тридцать четыре года как Надя, — бурчу я.

— Вообще-то тридцать пять, — радостно сообщает мне Паша, — с днем рожденья, Надя.

Чего? Я удивленно кошусь на календарь в телефоне, и до меня доходит — да. Реально. Двадцать первое, мать его, мая. Мой день рождения…

Мда, Надя, старость — не радость, маразм — не оргазм. А все туда же — молодых да горячих подцепить норовишь…

Реально забыла… Наверное, потому что слишком много всего на меня свалилось одним скопом. Выставка, Огудалов, ребенок…

Судя по офигевшей мордашке услышавшей Пашино поздравление и обернувшейся Алиски — она забыла тоже. А мама — мама всегда меня только вечером поздравляет, когда испечет что-нибудь настолько шоколадное, чтобы у меня все и везде слиплось. Ирка не звонила — но она знает, что у меня выставка сегодня

— Спасибо, Паша, — осоловело киваю я и ползу в сторону автобусной остановки.

История из разряда “лох — это диагноз”. Хотя я свои дни рождения любила только в детстве, когда шарики, колпачки, полный дом одноклассников. Маму мою мне уже сейчас немножко жалко за те безумства. Хотя сейчас, сама устраивая все эти непотребства Лисе, я лично кайфую, хотя и устаю ужасно после них. Зато мои дни рождения я особо даже не праздную. Ну, съедим мы с мамой тортик, и все…

Были подруги — много на самом деле, но как-то так вышло, что еще после первого моего развода я сама перестала поддерживать с ними связь. Молодая была. Впечатлительная. Не хотела завидовать чужому семейному счастью. Самодостаточность как весьма полезное качество я развила несколько позже. И остались знакомые, которые несколько раз в год заезжали в гости, но на дни рождения мои попадали редко. И как-то не особо меня радовали “эти дни”, будто в них исчезла острота и свежесть радости и осталась только формальность. Нет, Иришка пару раз даже устраивала мне “вечеринки-сюрпризы”, собирая туда всю нашу дальнюю родню, но как-то не то это было.