Наталья - Минчин Александр

— Что это у тебя с лицом. Плакал, что ли?

— Да нет, что ты.

— A-а, а то я подумал… Что отец тебе говорил насчет института, не бил?

— Нет. Ты знаешь, что он там был?

— Конечно, я его возил.

— Как?

— Он позвонил мне в три, сказал, чтоб я взял «скорую помощь» и поехал с ним в твой институт. Ну, ты ж отца знаешь. Пришлось приехать за ним и…

— А ты тоже молодец, не мог остановить или заморочить голову ему там.

— Я и так старался делать все, что мог. Поначалу все шло нормально. В деканате даже не знали о тебе почти ничего. Ему посоветовали найти твою старосту, Марина, что ли, ее зовут. Он дождался перемены, нашел ее, и она, моргая своими большими ресницами, выложила ему все от и до. Сказав, что за три месяца вообще видела тебя два раза. Ну, если отца тогда удар не хватил, он его никогда не хватит. Я его потом в машине постарался успокоить, как-то смягчить, но тут он и меня клял, и тебя. Мне влетело, что я большой, а у тебя на поводу, и вообще грозился прибить младенца. — (Они меня между собой младенцем звали.) — Что он тебе сказал?

— Ничего особенного.

— Как ничего? Не бил, точно?

— Нет, даже не знаю почему. Я ему сказал, что не хочу учиться, не хочу быть в этом институте.

— Да ты что?! А что он сказал?

— Ничего. Так все и осталось под вопросом. Это ты ему сказал, что у Натальи ребенок?

— Да, а что, это большой секрет? Я не знал.

— Я просто спрашиваю, или уже нельзя спросить тебя?

— Отчего же, — он улыбнулся, — можно.

И откусил громадный кусок бутерброда: мясо среди хлеба.

— Борь, на ночь кушать вредно.

Он остановил движение рта.

— Ты что, принес, чтобы я его не ел, да?

Я рассмеялся.

— Ладно, спокойной ночи. Лине привет от меня.

— Угу, — рот его опять жевал.

Я лег в постель, свернулся клубочком и уснул, пьяный от ее запаха.

Он остался со мною и не уходил никуда.

— Доброе утро, Наталья.

— Доброе, Санечка. Ровно девять часов утра.

— Точность — моя отличительная черта.

— Да?

— А ты не заметила?

— Нет, я тебя по-другому отличаю.

— Как?

— Неудобно по телефону…

— А-а, — я улыбнулся.

— Санечка… я не смогу увидеть тебя сегодня. Я приеду сама, ты не жди меня…

Это было как-то неожиданно, я молчал.

— Саня, ну не обижайся на меня. Почему ты каждый раз обижаешься. Я же сама хочу увидеть тебя, я не виновата. Ну, Саня…

— Хорошо, Наталья. Я буду ждать тебя.

— Только не жди, пожалуйста, я сама приеду.

— Договорились, я буду ж… то есть я не буду ждать тебя.

— Спасибо. Саня, я тебе вчера в такси опустила рубль металлический. Я знала, что ты больше не возьмешь, но ведь без денег же совсем нельзя…

— Наталья. А как ты узнала?

— Я чувствую.

— Я забыл просто у папы взять.

— Вот и возьмешь, только этот не возвращай, пожалуйста. Я тебя очень прошу.

— Как же ты все-таки узнала?

Она молчит.

— А то верну.

— Ты вчера не настаивал, чтобы отвезти меня, и разрешил, чтобы я подвезла тебя. А я знаю, что, если бы у тебя были деньги, ты бы ни за что не согласился…

— Да, Наталья, ты поразительна. Но больше я не соглашусь.

— Саня, я же не для этого сказала.

— Но если ты приедешь завтра, то так и быть…

— Я постараюсь, Санечка, только я не обещаю. И ты…

— Хорошо, я не буду, — и добавил про себя: только и буду, что ждать тебя.

— До свиданья, родной.

Я выхожу из будки. Опять пустой день впереди, без нее он всегда пуст. Я опускаю руку в карман дубленки. Внутри кармана и правда рубль из металла. А мне тепло. Она заботится, переживает, думает обо мне. Я взглядываю на свою руку. На запястье два тонких шрама. Они голубые с розовым. Еще не зажило окончательно. А если бы получилось… И я не додумываю до конца. Плакала бы Наталья? Почему такие глупые мысли мне в голову лезут?

Я уношусь в завтра. Потом включаю магнитофон и слушаю. Песня, очень знакомая, звучит следующей, это наша любимая, она начинается со слов: «Close your eyes and I kiss you, tomorrow I’ll miss you», исполняет ее очень известная группа. У меня теплеет все внутри.

Песня, которую исполняют английские мальчики, кончается. Я ставлю ее еще раз. Наталья переводила тогда мне, когда мы лежали рядом, шепча на ухо: «Закрой свои глаза, я поцелую тебя, завтра я буду скучать о тебе». Мне очень понравились тогда эти слова. И ее шепот, и ее перевод. И вся она. Она основа, смысл, цель и суть моего существования, моего пребывания на этом свете.

Я сижу еще и о чем-то думаю. Потом вспоминаю, что обещал отцу — в институт.

Нехотя, как будто на казнь, я встаю, одеваю дубленку, наверно, последний раз, холода почти прошли, и выхожу на улицу. Улица пуста, все работают. Такую улицу я люблю, чувствуешь, будто город никогда не полон. И он принадлежит тебе.

В кармане я ощупываю металлический рубль, даже он какой-то особенный, потому что ее. В метро я не меняю его, так как у меня осталось еще два пятака.

Еду я очень долго, стараюсь дольше. Даже пропускаю несколько электричек, умышленно, чего вообще со мной никогда не случалось.

В институт я все-таки приезжаю. Смотрю на часы: половина двенадцатого.

Прямо у входа меня сдавливает Капканов. Я еще раздеться не успел, как он стал тут же интересоваться, как я, чего он меня долго не видел, как будто ему это очень важно и это его интересует. Я ему отвечаю, что я лучше всех и все у меня прекрасно. Он похлопал меня по плечу, наклонился к уху и доверительно сказал:

— Сашок, ну раз у тебя все хорошо, все прекрасно… займи рубль. А? — и он заискивающе уставился мне в глаза.

Алкоголику Капканову денег никто не занимал, даже на пиво. Все знали, что Капканов алкаш и пропьет все, что бы ни занял, и уж точно никогда не вернет.

— Зачем? — спросил я, невольно ощупывая в кармане Натальин рубль, который хотел оставить как память.

— Да ты понимаешь, Сашок, со вчера ничего не жрал. Мамахен в больнице, денег ни гроша.

Он знал, на чем ловить меня.

Я вынул быстро руку из кармана с зажатым в кулаке рублем. Он так же проворно, если не проворнее, подставил раскрытую ладонь. Я разжал кулак, постаравшись не коснуться его руки.

— Спасибо, друг, выручил меня.

Я уже шел к раздевалке, успокаивая внутри себя тем, что человек наестся и не будет голодным.

Я разделся, оставшись в джинсах, свитере и рубашке с воротником над свитером.

Первым делом я, конечно, пошел в туалет. Я вообще без этого не могу входить в свой институт. После я зашел в буфет и, уже стоя у прилавка, вспомнил, что у меня нет ни гроша.

— Марья Васильевна, здрасьте!

— Здравствуй. Чего-то это тебя, Саш, давно не было видно?

— Дела все.

— Знаю я твои дела. Девочки небось.

Она тоже мое лицо, как раскрытый букварь, читает, что ли?

— Ну, что ты кушать будешь?

— Марья Васильевна, я деньги дома забыл, можно я в следующий раз заплачу? Есть очень хочется.

— Хорошо, Саш.

И я заказал ей. Марья Васильевна воровала, недовешивала и недоливала беззастенчиво, но ко мне почему-то относилась нежно, давая лучшее. Из худшего.

Я взял свои два бутерброда, чай и сел в углу у стола. Капканова видно не было. Куда он есть пошел, непонятно.

Съев все без всякого аппетита — без Натальи мне вообще ничего не хотелось и не чувствовалось, — я вышел из буфета и пошел на второй этаж, в читалку. А что еще можно делать в этом никчемном институте: есть,… и читать. Первое я сделал, второе не хотелось, осталось третье. Я открыл журнал и нашел повесть какого-то Трифонова. Я вообще в советских писателей не верю, по крайней мере в их публикуемое. Возможно, у них есть в столах что-то хорошее. Но эта повесть была о любви, о каких-то глубоких чувствах и сильных огорчениях и неожиданно мне понравилась. Я стал думать, какой должен быть Трифонов, и додумал только до того, что ему должно быть уже за тридцать пять: зрелая проза… Как на меня пахнуло что-то невероятное.