Вначале их было двое (сборник) - Илья Гордон

— Да, слышал о них, — отозвался солдат, — молодцы ребята, ничего не скажешь!

— Вениамин, — продолжала Эстер уже более уверенно свой рассказ, — увлекся их примером и начал производить в хате-лаборатории разные опыты. Потом, по целым дням пропадая в кузне, переоборудовал сеялку. Он передвинул в ней сошники, чтобы зерна равномерно ложились по всей площади участка.

— Сеялка сеялкой, — отозвалась Броха, все время угрюмо сидевшая в своем углу, — а только наладил он ее, как начались новые тревоги. Взять хотя бы мытарства с посевным материалом: сколько крови ему перепортил председатель из-за дополнительных семян, которые потребовались при новом способе сева! Звали этого председателя, кажется, Юдл Коробейник. Не правда ли, Эстер?

— Да, — отозвалась сноха, — этот Юдл скорее позволил бы себе здоровый зуб выдернуть, чем выдать хоть килограмм зерна сверх плана. Ну, и пришлось Вениамину самому раздобывать семена, чтобы посеять так, как он хотел. Зато какой урожай собрали тогда. Неслыханный! Вот тут-то и началось: со всей округи стали съезжаться, чтобы узнать, как он этого добился; со всех концов страны письма к нему посыпались; в газетах стали писать о Вениамине.

— А как теперь дела в бывшей бригаде Шейнгарта? — перебил офицер. — Сохранила ли она былую славу?

— За время войны, после эвакуации колхоза, эта бригада совсем было распалась, — постаралась обстоятельно ответить на вопрос гостя Эстер. — А когда колхоз восстановили, людей было мало, посевного материала тоже, сеяли кое-как — ну, сеялка и валялась без дела и ржавела до тех пор, пока не назначили бригадиром вернувшегося в колхоз старого друга моего мужа Меера Чаповца, который возобновил посевы по способу Вениамина. Вот он, этот новый бригадир, перед вами.

Эстер, кивнув головой в сторону Меера, закончила свое затянувшееся объяснение:

— Результаты вы увидите сами, мы покажем вам снопы нового урожая, которые собирались послать на выставку.

— На выставку? — переспросил офицер. — И у нас в полку мы организуем небольшую выставку в честь Шейнгарта. Не дадите ли нам для нее два-три снопа?

— Почему бы не дать? — с готовностью ответила Эстер. — Для нас будет большой честью, если полк Вениамина оценит наш труд.

Между тем в окно стало видно, что погода испортилась. Из черных клочковатых туч повалил густой снег.

— Хоть бы метель не поднялась, — забеспокоился Меер, — я ведь собирался в поле — проверить, закреплены ли как следует снегозадержатели.

— Еще успеете, — сказал офицер, — снег только что пошел. Я бы хотел поговорить с вашими людьми, почтить с ними память Шейнгарта, ведь сегодня годовщина его смерти.

— Ну что же, давайте, — решила за всех Эстер. — В случае чего мы и оттуда сумеем выехать в поле.

Она сбегала к себе, оделась, и все вместе отправились в правление колхоза.

Колхозный клуб был переполнен: пришли не только старожилы, знавшие и хорошо помнившие Вениамина Шейнгарта, но и не такие уж давнишние жители поселка — те, что осели в нем за последние годы.

Сцену клуба привели в праздничный вид: стол накрыли кумачом; к задней стене прикрепили развернутое колхозное знамя; по обеим сторонам поставили два большущих снопа последнего урожая, собранного той самой бригадой, которою в свое время руководил Вениамин Шейнгарт.

Председатель колхоза — высокий широкоплечий мужчина с круглым лицом, узкими черными глазами и бородой цвета темной бронзы — пришел в клуб в новом нарядном френче. Два ордена Красной Звезды, которые он носил только в торжественных случаях, украшали его грудь. Он пригласил в президиум Броху, Эстер, Меера и гостей — однополчан Шейнгарта, и когда, по его предложению, собравшиеся почтили память погибшего вставанием, предоставил слово Брохе.

Броха первый раз в жизни выступала перед таким количеством людей. Привелось бы ей говорить с каждым из сидевших в зале по отдельности или хотя бы сразу с двумя-тремя, она нашла бы нужные и, быть может, единственно нужные слова. Но людей было так много, и все они, казалось, ждали от нее каких-то особых, торжественных, подходящих к такому случаю речей. Что она, простая женщина, может сказать такого, что стоило бы внимания всего собрания? А тут еще знатные гости из полка приехали! И Броха растерялась. Но надо ведь что-нибудь сказать, раз ей оказали такую честь и первой предоставили слово.

— Мой Вениамин был преданным сыном, — начала она тихо и проникновенно. — Но не только моим сыном был Вениамин — он был сыном и всех вас.

Броха обвела взором всех сидевших перед нею и остановила взгляд на приезжих однополчанах ее сына.

— И вашим сыном он тоже был… — сказала она им, — и вашим… и вашим…

Она широко развела руки и протянула их ко всем сидящим в зале, будто хотела обнять всех матерей и отцов ее Вениамина.

Броха постояла еще немного, потом присела, утерла набежавшую слезу и снова поднялась, но больше уже не в силах была проронить ни слова.

Председатель и все собравшиеся молчали, чтобы дать ей время успокоиться. Они терпеливо ждали — она придет в себя и скажет еще о сыне. Но Броха, чувствуя, что все ждут от нее чего-то, все больше волновалась, и председатель предоставил слово офицеру. Тот, развернув старую, потертую на сгибах военную карту и указав на ней едва заметную на карте точку, начал:

— Вот здесь — безымянная высота триста шестьдесят четыре… Всего лишь шесть метров советской земли. Но три дня и три ночи защищали этот клочок земли девять гвардейцев. Снаряды дробили железобетон укреплений, взлетали в воздух столбы огня и дыма, но герои не сдавались. Ураганный огонь сразил восьмерых, но девятый, хотя и был тяжело ранен, один продолжал неравный бой, покуда вражеский танк не прорвался к высотке. И тогда единственный оставшийся в живых гвардеец подорвал себя вместе с танком, не дав фашистам овладеть укреплением… А там подоспели наши… Этим девятым, отдавшим свою жизнь за советскую землю, и был ваш односельчанин Вениамин Шейнгарт, имя которого на вечные времена вписано в историю нашего полка.

Офицер бросил взгляд в переполненный людьми зал и добавил:

— Подумайте, дорогие товарищи, сколько крови стоили несколько метров советской земли, и какой крови! Подумайте, какова цена той земли, которой вы владеете. Великая ей цена, товарищи! Выращивайте же на этой так дорого доставшейся нам земле как можно больше хлеба, пусть красуется на ней как можно больше садов, пусть изобилие и счастье принесет народу земля, за которую ценой смертельного подвига, ценой собственной благородной жизни заплатил ваш односельчанин Вениамин Шейнгарт!

Водворилась длительная тишина, как бы наполненная отзвуками пламенных слов офицера. И тут медленно поднялся со своего места Меер. Сколько безымянных высоток прошло перед мысленным взором его, пока говорил офицер! Сколько таких высоток и низин, косогоров и балок самоотверженно защищал и он, Меер, подобно своему закадычному другу Вениамину. Да, весь добытый им за годы войны опыт говорил, что офицер прав, что каждую пядь родной земли можно и нужно отстаивать любой ценой, даже если эта цена — жизнь, единственная, неповторимая жизнь. И об этом захотелось Мееру сказать людям. Но как трудно найти нужные, незаменимые слова! Мысли мешаются, холодный пот выступает на лбу, и речь получается путаной, и плохо, совсем плохо доходит она до слушателей. И только когда Меер перешел к рассказу о работе его бригады, он вдруг почувствовал, будто кто-то распутал завязавшийся в мозгу узел. И, на ходу заканчивая свой рассказ, Меер подошел к сидевшему вместе с ним за столом президиума солдату, крепко обнял его и сказал:

— Ты заменяешь Вениамина в полку, я — в бригаде, так давай же вместе, насколько хватит у нас сил, заменим матери ее погибшего сына!

Снова наступила тишина, она была торжественной и печальной. Никто не смел ее нарушить, и только с улицы доносился вой бесприютной метели, беснующейся в бескрайних степных просторах.

Броха до глубокой ночи думала о высокой чести, которой удостоился ее сын. Шутка ли — собрали столько народу, чтобы почтить память Вениамина в годовщину его гибели. Она перебирала в уме каждое сказанное о сыне слово. Но глубже всего запали ей в душу слова Меера, обращенные к солдату. Ее очень тронуло желание бригадира вместе с воином заменить ей утраченного сына.

Взволнованная этими мыслями, одновременно и радостными и печальными, Броха заснула только перед рассветом. Сквозь сон вскоре услышала она, что кто-то стучится в окно к Эстер. Но вьюга так бушевала, что старуха сначала решила — это ветер стучит неплотно прикрытыми ставнями.

Еще с полчаса поворочалась Броха в постели, но сомнения одолели ее и она поднялась, чтобы проверить, все ли благополучно у Эстер. Свекровь потихоньку, чтобы никого не разбудить, приоткрыла дверь в комнату снохи и увидела, что Семка безмятежно спит в своей кроватке, а кровать Эстер пуста и даже не прибрана.