Золотой век - Дмитрий Дмитриев

Но случай этот не представлялся; напротив, теперь за Серебряковым удвоили надзор; Чика был хотя и на его стороне, но сам Пугачев не доверял молодому офицеру и давно бы его повесил, если бы не Чика.

А своего «первого министра» Емелька уважал и во многом советовался с ним и доверял ему.

— Что ни говори, Чика, а не по нраву мне твой секретарь… Хитрит он с нами, и рожа у него хитрая… того и гляди сбежит от нас… насмеется над нами, — так однажды мрачно проговорил Пугачев своему «первому министру».

— Небось, государь, не убежит. Меня он не проведет, я за ним смотрю в оба…

— Смотри, Чика, не прогляди. Лучше было бы, если бы ты повесил своего секретаря.

— Это самое, государь, мы успеем сделать с ним, когда хотим. Рук наших он не минует… Нужный он человек, а то давно бы его повесил, — проговорил Чика в ответ Пугачеву.

— Я тебе, Чика, за твою верную службу подарил этого офицеришку, делай с ним, что хочешь, в твоей он воле, а все же мой совет его повесить…

— Успеем, государь, повесить… Говорю, офицер в наших руках.

— А все-таки надзор за ним надо иметь строгий… слышишь?

— Слушаю, государь.

И вот Чика удваивает надзор за бедным Серебряковым, за ним всюду следят казаки-стражники.

При первом покушении на побег Серебрякова его пристрелили или повесили бы.

Теперь о побеге Серебрякову и его сообщникам — мужику Демьяну и дворовому Мишухе Трубе до более удобного времени и думать было нечего.

Дела Пугачева были теперь не так хороши и удачны, как прежде.

Оренбург не думал о сдаче и, имея небольшую охрану, все же отражал многочисленные толпы мятежников.

Пугачевская шайка начинала редеть. Пьянство и неурядица между Пугачевым и его приближенными стали отзываться и на всех мятежниках; начался ропот и непослушание.

Между казаками явилось недовольство на Пугачева, вызванное казнью «храброго и отважного» казака Васильки.

Васильку любили и уважали.

Пугачев отдал приказ повесить без суда этого общего любимца.

За что Пугачев обрушился своим страшным гневом на Васильку?

А вот за что.

Как-то раз самозванец вздумал навестить молодую жену и, оставив под Оренбургом свою ватагу, отправился к жене в городок, не предупредив ее о своем приезде.

Пугачев, своею скотскою любовью полюбив красавицу Устю, во многом ей «мирволил»; он хорошо знал, что жена его не любит, про то она откровенно ему сказала; Емелька на это мало обращал внимания.

«Теперь не любит, после полюбит, я добьюсь любви Устиньи, — по доброй воле не полюбит, силою заставлю любить меня», — так раздумывал самозванец дорогою к своей молодой жене.

Была уже глубокая ночь, когда он подъехал к дому, где жила Устя.

В Яицком городе давным-давно спали; нигде не видно было огонька. И тишина кругом стояла могильная.

Приехал Пугачев один, без своей «свиты».

У ворот дома жены он не увидал сторожевых казаков, иначе — «почетную стражу».

— Ишь, черти, дрыхнут, завтра отведают у меня плетей. Хорошо же стерегут они покой моей жены-царицы, — вслух проговорил самозванец, слезая с своего коня.

Он хотел было постучать в калитку, но калитка оказалась незапертой.

Пугачев послал отборную брань по адресу своего тестя Кузнецова, исполнявшего при своей дочери «царице» и при самом Пугачеве должность «министра двора».

— Погоди же, старый черт, я не погляжу, что ты мне тесть, прикажу тебе всыпать плетей полсотни, в ту пору будешь у меня вести порядок и как следует охранять царицу.

Ночь была темная-претемная, и Пугачеву пришлось чуть не ощупью идти по двору, чтобы добраться до крыльца. В общей темноте он заметил, что в одном из окон дома слабо мерцает огонек; он подошел к окну; дом был в одно жилье, и Пугачеву нетрудно было разглядеть, что делается в горнице, но окно чем-то было занавешено.

«Кажись, это окно выходит из спального покоя Устиньи. Неужели она не спит, огонь виден?» — подумал самозванец и хотел было уже отойти от окна, как до его слуха долетели голоса; в одном нетрудно было ему узнать голос жены, а другого он не знал.

— С кем это, глядя на ночь, Устинья вздумала разговаривать? А может, со своей фрейлиной или с какой-нибудь придворной дамой. Только, кажись, голос-то не бабий, — тихо проговорил Пугачев; он подошел еще ближе к окну и стал прислушиваться.

И вот что услыхал он у окна.

— Эх, Устя, сердце мое. Чего ждать, бежим скорей отсюда, благо самозванца проклятого, твоего постылого мужа, нет, — убедительно, любовно и ласково говорит ей чей-то голос.

— Куда же, милый, мы бежим? — спрашивает Устинья.

— Божий свет велик, найдем, голубонька, себе счастливое местечко где-нибудь.

— Боюсь я, Васильюшка…

— Чего, серденько мое?

— Ну, Пугач нас догонит!

— Где ему догнать; я припасу лихих коней и умчу тебя, голубонька, за тридевять земель.

— Что же, Васильюшка, я не прочь бежать от постылого мужа, только дай мне подумать.

— Что думать, серденько, завтра соберись.

— Уж больно скоро, Васильюшка.

— Откладывать, Устя, не надо, пока время есть, собирайся; прихвати с собой что поценнее — и гайда со мной.

Пугачев далее не стал слушать, он все понял и освирепел; он пошел в избу, где мирно спала «почетная стража», пинками и кулаками разбудил их.

Впросонках казаки-сторожевые никак не могли понять, как в их избе очутился «батюшка царь» и за что он их бьет.

— Дай срок, дьяволы, завтра вы завертитесь у меня под плетьми. На виселицу вас, проклятых, как паршивых собак передавить! — грозно кричал на оторопелых казаков Пугачев.

— За что, государь? — спросил один из казаков посмелее других.

Здоровенная пощечина, от которой едва устоял бедный казак, была ему ответом.

— Где Кузнецов? — спросил Пугачев.

Он был страшен, лицо у него то бледнело, то краснело, глаза налились кровью, и сам он весь дрожал, как в лихорадке.

— Спит давно, — ответили ему.

— Разбудить его, пса! Идите за мной да прихватите веревок.

Повелительно проговорив эти слова, Пугачев вышел из избы и тихо направился к дому жены; он хотел застать врасплох Устинью и ее полюбовника, лихого казака Васильку.

Казаки в безмолвии последовали за Пугачевым, не зная, зачем он их ведет «к царице».

Пройдя сени и остановившись у двери, которая вела в горницу жены, Пугачев остановился и, обращаясь к казакам, тихо проговорил:

— Стойте здесь и ждите моего зова.

А сам он пошел к двери и рванул ее; дверь оказалась запертой изнутри.

— Царица Устинья Петровна, Устя, отвори! — громко проговорил самозванец, постучав в дверь.

Послышался шорох, испуганные сдержанные голоса, потом все стихло.

— Отвори, не то велю дверь ломать! — уж грозно крикнул Пугачев.

— Кто стучит, кто смеет нарушать мой царский покой? — послышался недовольный голос Устиньи.

— Я, скорей отпирай!..

— Да кто ты?

— Иль по голосу меня, мужа-царя, не признала?

— Да неужели это ты? — притворно-удивленным голосом воскликнула молодая женщина, отпирая дверь.

Пугачев не вошел в комнату своей жены, а как зверь вбежал туда и стал с налитыми кровью глазами осматривать горницу.

— Что с тобой, царь, что это ты на ночь глядя пожаловал? — проговорила с трудом красавица Устя; голос у нее дрожал, как ни старалась она казаться спокойной.

— Где он, где? — заглядывая во все углы, даже под кровать, грозно спросил, у молодой жены Пугачев, задыхаясь от злобы и ревности.

— Кто, кто?..

Красавица была бледна как смерть.

— Твой полюбовник!..

— Что ты, царь, говоришь?..

— Не притворяйся, змея, убью!

— Что же, убей, тебе не привыкать проливать кровь невинную.

Молодая женщина несколько оправилась от испуга и неожиданности, она умела владеть собой и теперь, в самую критическую минуту, хотела побороть весь свой ужас и быть спокойной.

— Сказывай, проклятая, куда, где укрыла своего полюбовника! А, в окно улизнул, дьявол, не убежать ему от моей мести, поймаю! — дико крикнул Пугачев и выскочил в сени.

Спальная горница Усти была угловая, и два окна выходили на двор, а третье — в переулок, глухой и узкий. Это окно Пугачев увидел открытым и понял, что Васюк, спасаясь, выпрыгнул из него.

— К моей жене-царице забрался вор… изловите его; живым или мертвым притащите ко мне! — повелительно приказал самозванец сторожевым казакам, ожидавшим его приказаний.

Казаки ринулись со всех ног в конюшни и скоро верхами бешено поскакали по следам Васюка.

Ретив был конь у Васюка, не поймать бы его ни за что, если бы конь не оступился и не полетел в овраг, находившийся около дороги, увлекая за собой и лихого наездника.

Погоня подоспела; Васюка вытащили из-под коня, который сломал себе одну ногу; молодой казак принужден был покориться силе и был связан; казаки неохотно это сделали, — они любили Васюка и не верили, чтобы он был вором.