Маяк - Филлис Джеймс

— И нет ничего, что случилось здесь со времени вашего приезда на Кум, пусть даже совсем мелкое и, по видимости, незначительное, но что вы считали бы нужным довести до моего сведения?

— Я ведь уже рассказал вам о размолвке, случившейся в пятницу вечером. Но — поскольку вас интересуют детали — я видел, как кто-то посетил Эмили Холкум в четверг поздно вечером, вскоре после десяти. Я возвращался с прогулки по острову. Естественно, было темно, и я мог разглядеть только его фигуру, когда Рафтвуд открыл ему дверь. Это не был кто-то из постоянных жителей острова, так что я предположил, что это, должно быть, доктор Шпайдель. Не представляю, какое отношение это имеет к вашему расследованию, но это единственное событие, какое я могу припомнить. Мне сказали, что доктор Шпайдель сейчас в изоляторе, но я надеюсь, что он почувствует себя лучше и сможет подтвердить то, что я вам сообщил. Это все?

Дэлглиш ответил, что это все, добавив привычное «на данный момент».

У двери Йелланд остановился.

— Я не убивал Натана Оливера. Вряд ли можно ожидать, что я стану горевать о нем. Я обнаружил, что мы способны по-настоящему горевать об очень немногих людях. И для меня он вовсе к таковым не относится. Но мне жаль, что он умер. Надеюсь, вы отыщете того, кто его повесил. Вы знаете, где я, если вам нужно будет еще что-то мне сказать.

И он ушел.

Телефон зазвонил, как раз когда Кейт и Бентон подошли к двери. Взяв трубку, Дэлглиш услышал голос Мэйкрофта:

— Боюсь, у вас не будет возможности еще раз поговорить с доктором Шпайделем и, по-видимому, довольно долгое время. Ночью у него так поднялась температура, что это вызвало серьезную тревогу и Гай договорился, чтобы его забрали в одну из больниц в Плимуте. У нас здесь недостаточно возможностей выхаживать тяжело больных пациентов. Мы ждем вертолета с минуты на минуту.

Дэлглиш положил трубку и тут же услышал отдаленный рокот. Снова выйдя на свежий воздух, он увидел Кейт и Бентона, глядящих вверх, и вертолет, громко жужжащий на фоне нежной голубизны утреннего неба, словно огромный черный жук.

— А я думала, вертолет только для экстренных случаев, — сказала Кейт. — Мы же не просили о подкреплении.

— Это и есть экстренный случай, — ответил Дэлглиш. — Доктору Шпайделю стало хуже. Доктор Стейвли полагает, что ему необходимо лечение, которого здесь ему не смогут обеспечить. Это неудача для нас, но, как легко понять, еще большая неудача для него самого.

По-видимому, Шпайделя вынесли из Кум-Хауса поразительно быстро, так как уже через несколько минут после того, как вертолет совершил посадку, они в полном молчании наблюдали, как он снова поднялся в воздух и, летя низко над ними, медленно описал круг.

— Ну вот и увозят от нас одного из наших подозреваемых, — вздохнула Кейт.

А Дэлглиш подумал: «Вряд ли он главный подозреваемый, но его показания о времени смерти имеют жизненно важное значение. И кроме того, он сообщил мне не все, что знает».

Рокот вертолета затих вдали, и они вернулись в коттедж.

8

Дэлглиш договорился о встрече с мисс Эмили Холкум в восемь часов, и в семь тридцать он погасил свет в коттедже «Тюлень» и закрыл за собой дверь. Выросший в норфолкском пасторском доме, он никогда не чувствовал себя чужаком под беззвездным небом, но ему редко приходилось идти сквозь такую непроглядную тьму. Не светились окна коттеджа «У часовни»: Адриан Бойд, по-видимому, ушел обедать в Кум-Хаус. Не было видно и лучиков света из дальних коттеджей, и ничто не подсказывало ему, в правильном ли направлении он идет. Приостановившись на миг, чтобы сориентироваться, он достал фонарик и решительно шагнул в темноту. Боль в руках и ногах преследовала его весь день, и он подумал, что его недомогание может быть заразным, а если так, то было бы несправедливо заходить к мисс Холкум. Впрочем, ни насморка, ни кашля у него нет, и он постарается держаться поодаль от хозяйки, насколько это будет возможно. Кроме того, если то, что рассказал Йелланд, верно, она уже принимала в своем коттедже доктора Шпайделя.

Со стороны острова коттедж «Атлантик» был укрыт взлобком, поэтому Дэлглиш оказался почти у самой двери коттеджа прежде, чем смог увидеть свет в окнах первого этажа. Рафтвуд провел его в гостиную, храня снисходительную мину высоко ценимого вассала, вводящего в дом держателя, явившегося уплатить за аренду. Гостиная была освещена лишь огнем камина и одной настольной лампой. Мисс Холкум сидела в кресле перед камином, опустив руки на колени. Отсветы огня играли на тусклом шелке ее блузки с высоким горлом, на черной шерстяной юбке, мягкими складками ниспадавшей до самых щиколоток. Когда Дэлглиш бесшумно вошел в гостиную, она, казалось, очнулась от забытья и, протянув ему руку, едва коснулась его ладони, а затем жестом указала на кресло у камина, стоявшее напротив.

Если бы Дэлглиш мог вообразить, что Эмили Холкум способна проявлять сочувствие и внимание к кому-то, он заметил бы все это в ее проницательном взгляде и в том, что она тут же озаботилась, чтобы ему было удобно. Тепло, шедшее от горящих в камине поленьев, приглушенный шум разбивающихся о скалы волн, подушки удобного кресла помогли ему вновь обрести силы, и он со вздохом облегчения откинулся на высокую стеганую спинку. Мисс Холкум предложила ему на выбор вино, кофе или чай с настоем ромашки, и он с благодарностью выбрал последнее. Он выпил вполне достаточно кофе за эти сутки.

Рафтвуд принес ромашковый чай, и мисс Холкум сказала:

— Жаль, что уже так поздно. Отчасти, хотя и не совсем, это потому, что так мне было удобнее. У меня был назначен визит к зубному врачу, и мне не хотелось его отменять. Кое-кто на нашем острове, если только решится говорить откровенно, чего здесь никто никогда не делает, скажет вам, что я старая эгоистка. Хотя бы это у меня общее с Натаном Оливером.

— Вы его не любили?

— Он был из тех, кто не выносит, чтобы их любили. Я никогда не считала, что гениальность может служить оправданием дурному поведению. Оливер был иконоборец. Он приезжал каждые три месяца, с дочерью и литредактором, жил здесь по две недели, нарушая привычный нам спокойный образ жизни. Ему удавалось убедить всех постоянных обитателей Кума, что мы — сборище ничтожеств, бегущих от реальной жизни; что мы, подобно старому маяку, всего лишь символы, реликвии прошлого. Он взрывал наш душевный покой. В этом смысле ему и правда удавалось осуществить свои иконоборческие цели. Можно было бы сказать, что он — неизбежное зло.

— А разве он сам не бежал бы от реальной жизни, если бы переехал и стал жить на Куме постоянно? — спросил Дэлглиш.

— Так вам и об этом сказали? Я не думаю, что он так охарактеризовал бы свой переезд. По отношению к себе самому он сказал бы, что ему, как писателю, уединение необходимо для того, чтобы осуществить свои творческие замыслы. Он отчаянно жаждал написать роман, который был бы не хуже предпоследнего, хотя сам понимал, что его талант угасает.

— Он это чувствовал?

— О да! Боязнь утратить талант и боязнь умереть — вот его величайшие страхи. И разумеется, чувство вины. Если вы решаете обойтись без своего личного бога, то абсолютно нелогично обременять себя сознанием иудео-христианского греха. Тогда вы обречены страдать от психологического дискомфорта, испытывая чувство вины без утешительной надежды на отпущение грехов. У Оливера было много причин испытывать чувство вины, как, впрочем, и у каждого из нас.

Мисс Холкум помолчала. Поставив свой бокал на столик, она смотрела на угасающий в камине огонь. Потом продолжала:

— Весь Натан Оливер — это его талант… его гениальность, если считать, что это более подходящее слово. Если бы он это утратил, осталась бы лишь пустая оболочка. Так что он страшился двух смертей сразу. Я видела, как такое происходило с блестящими, замечательно успешными людьми, с которыми была знакома, с которыми знакома и до сих пор. Мне кажется, что женщины встречают неизбежное с гораздо большим стоицизмом. Этого нельзя не заметить. Каждый год я езжу в Лондон на три недели, повидаться с теми из моих друзей, которые еще живы, и напомнить себе, от чего я бегу. Оливер был перепуган, не уверен в себе, но он не мог совершить самоубийство. Нас всех привела в замешательство его смерть, мы по-прежнему пребываем в замешательстве. Какими бы ни были улики, противоречащие версии о самоубийстве, именно самоубийство представляется всем единственно возможным объяснением. Но я этому не верю. К тому же он никогда не выбрал бы такой способ убить себя, это уродство, ужас, унижение, этот метод самоустранения, словно в зеркале отражающий образ всех несчастных повешенных, вот уже много веков болтающихся на виселицах. Да и образ их палачей, использующих тела своих жертв, чтобы лишить их жизни… Не потому ли мы все находим этот способ таким отвратительным? Нет, Натан Оливер не стал бы удушать себя. Его метод был бы таким же, какой выбрала бы я: вино, таблетки, удобная кровать, должным образом облеченное в слова прощание, если бы у него было настроение прощаться. Он тихо и благородно отошел бы в вечную добрую ночь.