Любовь и французы - Нина Эптон

Графиню выдали замуж за старика, когда она была совсем еще юной девушкой; вскоре она осталась вдовой с сыном и дочерью, в которых души не чаяла. В одном из многочисленных салонов, где графиня часто бывала, она познакомилась с шевалье, который, судя по описанию, был «немного художником, немного музыкантом, немного поэтом». Им обоим было далеко за тридцать, когда они встретились, чтобы сперва вместе заниматься живописью, затем — говорить о поэзии и, наконец,— полюбить друг друга. Шевалье был беден и горд и отказался жениться на графине, пока у него не появятся деньги и общественное положение. Единственным способом проявить себя было принять пост генерал-губернатора Сенегала, добытый для него влиятельными друзьями при дворе. Разумеется, не жажда приключений заставила шевалье предпринять утомительное путешествие в эту неосвоенную страну. По духу своему он не был первопроходцем, и запах сосны, повсюду преследовавший его на корабле, вызывал у него аллергию, но любовь к графине побудила его совершить этот рыцарский подвиг. Графиня бы с радостью приняла его бедным, каким он и был, и в письмах она часто упрекала любимого за его «амбиции». Друзей удивляло его решение. Никто не догадывался об истинных причинах его добровольной ссылки, никто не знал о целомудренной любви, длившейся двадцать лет, пока, спустя долгое время после того, как шевалье вернулся из Африки и отгремела Революция, они наконец смогли пожениться.

В письмах, которые графиня почти ежедневно посылала шевалье в Африку, живо проявляется ее приятный, веселый характер и восхитительные, не характерные для восемнадцатого века непосредственность и простота. Графиня смеется, видя, как удивляются ее провинциальные друзья естественной манере поведения «важной дамы из Парижа» и ее готовности принять участие в деревенских танцах. Должно быть, они удивились бы еще больше, если бы узнали, что она лазает с детьми по горам, стряпает на костре немудреную еду и отправляется в два или три часа утра в длительные экскурсии. Графиня любила природу искренне, а не просто подражая Жан-Жаку Руссо, и предпочитала деревенскую жизнь столичной суматохе. «Что за странную жизнь ведут парижане,— писала она своему рыцарю,— я никогда не могла привыкнуть к ней. Вечная беготня, вечные поиски людей, которые делают для вас ровно столько же, и ни на йоту больше, сколько вы делаете для них, вечное повторение одних и тех же сентенций. Никогда не показывать себя такой, какая ты есть, никогда не говорить того, что думаешь на самом деле... все эти ограничения и неестественное чувство, будто находишься на трибуне... я могла бы умереть от этого».

Дни графини проходили в чтении, писании писем, заботах о детях; она ездила в театр и немного интересовалась политикой (хотя, читая ее письма, вы бы никогда не подумали, что надвигается Революция), но куда бы она ни шла, ее всюду сопровождал образ шевалье. «Вы положили конец моей жизни,— печально писала она любимому вскоре после его отъезда,— двадцать второго ноября 1785 года — в день Вашего отплытия; Ваши амбиции разрушили все: и счастье, и любовь, и надежду». Она так много думала о нем, что ее здоровье пошатнулось. «Я устала даже больше обычного, думая о Вас весь день».

Она начала писать книгу эссе и, рассуждая о грусти, признавалась, что существуют определенные виды «неотвязной грусти», от которой не может предложить читателю никакого лекарства,— той грусти, которой неизлечимо больна она сама. «Я в отчаянии от самой себя, поскольку два сильнейших средства от любви — время и расстояние — мне более не помогают. Я люблю Вас так же глубоко, как любила всегда». Те, кто был влюблен, поймут ее, писавшую: «Все красивые слова, которые, пока я не полюбила, казались мне преувеличениями, теперь кажутся слишком слабыми: фразы вроде «чувствовать, что твое сердце вырвано из груди» — «потерять половину души» — «чувствовать смертную муку» — «лить слезы ручьями» суть верные и правдивые описания того, что за эти последние два года пережила Ваша бедная жена ради любви к Вам. (Графиня и шевалье называли друг друга «муж» и «жена» и, разумеется, были супругами в духовном смысле.)

Шевалье посылал письма с каждым судном, как правило, сопровождая их подарками: тропическими птицами и образцами экзотических цветов; много раз он писал, страдая от приступа лихорадки, когда «эта бедная голова похожа на госпиталь, в котором все мысли изнемогают, подобно пациентам, лишенным сил, мужества и своего врача; сам разум так страдает, что не в силах исполнять свои обязанности».

На жалобы графини по поводу его «амбиций» он ответил: «Будь я молод, богат, красив, будь в моей власти дать Вам все, что делает женщину счастливой в ее собственных глазах и во мнении света, у нас давно бы уже была одна судьба и одна фамилия. Но возмещением моей бедности и моему возрасту могут служить лишь немного уважения и чести... Простите меня, дорогая, и будьте благосклонны ко мне».

В завуалированных словах он скромно намекает на целомудренность их отношений: «О чем я более всего могу сожалеть, так это о том, что оставался благоразумным до последнего момента, тогда как один миг неблагоразумия мог бы стать для нас источником сладчайшего утешения; не будем слишком много думать об этом, так как это может вызвать во мне ненависть к добродетели».

И хотя это вышло из моды, в своих письмах они позволяли себе быть сентиментальными. Однажды графиня попросила возлюбленного прислать ей прядь его волос. Шевалье откликнулся на ее просьбу, несмотря на то что, похоже, волос у него было не слишком много: «Вот, моя дорогая супруга, те пряди, которые Вы у меня просили как символ сладчайших и прочнейших уз. Оставшиеся прибудут к Вам немного побелевшими от старости, но Вы их не оттолкнете; придет время, и они сплетутся с Вашими прекрасными белокурыми косами, и моя голова будет украшена Вашими волосами, как засохшее дерево — плющом. Меня мало заботит, молод я или стар, пока я могу жить с Вами... прощайте, я люблю Вас как отец, как ребенок, как безумец».

Благодаря подробной переписке между шевалье и графиней мы получаем возможность присутствовать на свадьбе восемнадцатого столетия, хотя и заранее во всем продуманной, однако столь непохожей на многие другие — ведь задолго до нее жених и невеста встречались и любили друг друга, а их матери действительно заботились о счастье своих детей.

Конечно, даже и в этом счастливом случае не обошлось без трудностей особого рода — ввиду издержек в сексуальном просвещении, которое было не столько несовершенным, сколько сознательно сдерживалось, так что несмотря на всеобщее падение нравов[219] молодые люди (как юноши, так и девушки) получали целомудренное воспитание, вступая в брак практически неподготовленными.

Графиня де Сабран сама бывала в высшем свете и даже представила своего зятя в Версальском дворце, но, как мы знаем, всегда с радостью уезжала в деревню. Итак, представьте себе: наконец-то готов брачный контракт ее дочери Дельфины, после того как графиня два года обсуждала его статьи с отцом жениха! А теперь я намерена отойти в сторону и предоставить слово самой графине, однако должна буду прерывать ее время от времени, поскольку некоторые частные подробности читателям двадцатого столетия будут не так интересны, как адресату, получавшему эти письма в восемнадцатом веке.

20 июля 1787. «Завтра будет подписан брачный контракт. Сегодня его зачитывали, и Ваша бедная вдова стала беднее на 200 тысяч фунтов, которые она чрезвычайно охотно вручила своему чаду. Дельфина будет жить со мной, и ни она, ни ее муж меня не оставят, пока не устанут от меня. Доход в 34 тысячи фунтов, который должен был иметь малыш Кюстин (зять графини), уменьшился до 28 тысяч из-за множества долгов, оплату которых возложил на него отец, и из-за кредита, который он, чтобы оплатить свадебные расходы, должен был увеличить».

21 июля. «Знаете, что я сделала, пока в Версале подписывали брачный контракт? Я устроила с детьми пикник в Медон-ском парке, на лужайке возле маленького родничка, где такая восхитительно холодная вода. Мы весь день гуляли, болтали и смеялись...»

30 июля. «Завтра — великий день, когда решится участь моей бедной маленькой Дельфины. У меня есть все основания полагать, что она обретет счастье, если человек вообще может на него рассчитывать, но когда я думаю обо всех составляющих счастья, о том, как трудно собрать их воедино, о множестве обстоятельств, способных нарушить эту прекрасную гармонию... Не могу думать об этом без трепета!» (К счастью, она не могла предвидеть будущее; она не могла видеть свою Дельфину навещающей мужа в тюрьмах Революции; она не могла видеть грозные очертания гильотины...)

31 июля. «День свадьбы моей дочери. Я ожидала своего маленького зятя вместе с его отцом и сестрой к восьми утра. С пяти часов я уже была на ногах, и все было готово, чтобы принять их как подобает. Наконец они приехали, но какие унылые! Только подумайте: им пришлось заночевать вместо Суассона в Вилле-Котре и встать в три часа утра, чтобы приехать вовремя, потому что вчера, когда они собирались выехать из Парижа, у бедного юноши так ужасно разболелся зуб, что они решили его вырвать. Послали за Сайёлем, но тот уехал в деревню, другой дантист тоже оказался в отъезде, наконец застали Каталана, который вырвал больной зуб вместе с кусочком челюстной кости. Какое горе, какое разочарование, какая боль — не говоря уже о раздувшейся щеке, из-за которой бедняга действительно выглядел уродом! Итак, они прибыли, жалкие и подавленные, в то время как я ожидала увидеть их всех такими веселыми! Когда взору моему предстало столь печальное зрелище, у меня вытянулось лицо. Я предложила им позавтракать, но всё, чего они желали,— это выспаться, поэтому ушли отдыхать в отведенные им комнаты, а я поднялась к себе, чтобы оправиться от этого неприятного сюрприза. Все последние дни моя бедняжка Дельфина была очень встревожена и так напугана, что не могла унять дрожь. Накануне ей пришлось всю ночь оставаться со мной в постели, чтобы я могла согревать ее, и мы обе не сомкнули глаз. Не давая дочери слишком подробных наставлений, касавшихся ее будущего, в которое она вот-вот должна была вступить, я постаралась достаточно просветить ее, чтобы предотвратить резкое потрясение, неминуемое в случае, когда девушка вступает в брак, не имея понятия об интимной стороне жизни. В результате беспокойство и смущение бедняжки удвоились, а новость о прибытии жениха совершенно выбила ее из колеи.