Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Он переводит взгляд на официантку:

— Тогда мне пай. И вот эту воду — «Фаррис», только в зеленой бутылке.

— У нас есть только в синей, — произносит она.

— Хм, — на минуту он задумывается, но потом расплывается в улыбке, — тогда несите в синей, что делать.

Я киваю и улыбаюсь.

— Мне то же самое, — говорю я официантке.

У меня появляется знакомое собственническое чувство, когда я слышу, как он разговаривает с другими людьми, несколько высокомерно или покровительственно. Продавец в магазине, учитель Майкен, доставка продуктов — так он обычно говорит и по телефону, пока я стою разъяренная в коридоре его квартиры и жду, когда он отыщет зимнюю одежду Майкен. Так он может говорить даже с собственной сестрой, с Элизой, и Кристин, и официантками в кафе. Как-то он сказал: «Не знаю, любили ли мы вообще когда-нибудь друг друга».

Любили ли мы когда-нибудь друг друга? Если бы он не произнес этого, я была бы уверена в своей любви и могла бы рассказать ему о ней, но я не хотела неразделенной любви.

Да, возможно, мы никогда по-настоящему не любили друг друга.

Возможно, нас просто объединяли привязанность и дружба. Такие вещи мы могли сказать друг другу в разговоре, словно рассуждая, но в действительности просто для того, чтобы сделать другому больно, словно хотели проявить великодушие, трезво и честно оценить наши чувства, но на поверку слова оборачивались лишь высокопарными фигурами речи, подтверждающими напускную бесчувственность.

Какая-то женщина поднимается из-за столика и застегивает молнию на куртке до самого горла, замирает, вытянув длинную шею и скосив глаза. Гейр бросает на меня быстрый взгляд.

— Майкен, — начинает он. — Майкен выразила желание остаться у меня на Рождество.

Выразила желание.

— Нет, она не останется, — говорю я. — В этом году она проведет Рождество со мной. С тобой она оставалась на прошлое.

— Нужно в первую очередь прислушиваться к желаниям самого ребенка, — настаивает он.

Гейр взбалтывает воду в бутылке, и мы оба не произносим ни звука, пока воздух с тихим шипением не выходит из горлышка. Я слышу, как две женщины радостно болтают за столиком за моей спиной. Гейр отмеряет слова спокойно и рассудительно, поднимает стакан, делает глоток и продолжает. Он говорит, что ребенок должен иметь право голоса. Что важно прислушиваться к желаниям ребенка. Мне так и хочется его поправить: «к желаниям чертова ребенка». И еще «маленькой интриганки и манипулятора».

Кажется, он только этого и ждет, подводит к тому, чтобы я не выдержала и произнесла эти слова, и если ему удастся меня спровоцировать — дело в шляпе, он выиграл.

— Майкен сказала, что она чувствует себя немного подавленной, ведь ей пришлось переехать за город, у нее появились отчим и сводная сестра, — продолжает Гейр.

У меня перехватывает дыхание.

— Но она хотела этого! Мы с ней это обсуждали, и она согласилась! — Мои слова звучат беспомощно или лицемерно.

Гейр коротко кивает.

— Но ей десять лет, — говорит он. — В прошлом году ей было девять, она могла не осознавать всех последствий.

Взрослый человек может добиться от десятилетнего ребенка всего, что ему нужно. Я не могу себе представить, как бы Майкен объясняла Гейру, что она чувствует. Я уверена, у Гейра Майкен ведет себя совсем по-другому: например, требует глазунью, а не омлет на завтрак, не настаивает на том, чтобы ей дали два одеяла, или встает в совершенно другом настроении по утрам и на вопросы Гейра реагирует иначе, чем на мои. И возможно, у нее не бывает приступов ярости и истерик, которые она уже, собственно, переросла. Я всегда рассказывала Гейру обо всем, и он всегда давал мне советы. Но внезапно все оборачивается так, что именно теперь он может злоупотребить моим доверием, так что мне приходится держать язык за зубами. Больше никогда я не смогу сказать ему: «О, я такая плохая мать! Ох, Майкен будет ненавидеть меня, когда вырастет».

Официантка приносит еду, Гейр хотел было продолжить, но осекся.

— Вот если бы только мы могли нормально разговаривать друг с другом, — начинает он, как только официантка уходит. — Обсуждать проблемы по существу, разговаривать конструктивно. Нам было бы намного комфортнее.

«Намного комфортнее» — никто, кроме Гейра, не может сказать таких слов. И вдруг он откладывает вилку в сторону.

— Это есть невозможно, — говорит он.

Я разглядываю, что нам принесли. Заветренные куски подгоревшего пирога с ломтиками блеклых помидоров и увядшими листьями салата.

Я киваю. Наконец-то мы хоть в чем-то сошлись. Гейр откладывает в сторону салфетку и оглядывается по сторонам, потом встречает мой взгляд. Видно, что он раздражен, и то же чувство, видимо, читается и в моих глазах. Нас объединил общий враг.

Гейр ищет глазами официантку, но поскольку ни у кого из нас нет времени, чтобы ждать нового блюда, выбор очевиден.

Мы принимаемся за сырный пирог.

Гейр передает привет от Ивонны, говорит, что она собиралась позвонить мне, она хочет как-нибудь выпить со мной кофе. Ему кажется, дела у нее в последнее время не очень.

— Ивонна несколько раз возвращалась домой на машине под утро, — поясняет он, — и это странно.

— А разве она не работает? — спрашиваю я.

— Она взяла больничный из-за спины, — отвечает Гейр.

— Она что же, водить машину может, а сидеть на стуле у себя в конторе уже никак? — удивляюсь я.

— Очевидно, — улыбается Гейр. — Но есть еще какие-то психологические проблемы, потому что ее контору объединяют с какими-то другими и непонятно, что будет с ее должностью.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Я делаю едва заметное движение головой, замечаю тень улыбки в его лице.

А потом мы стоим на улице Карла Юхана без Майкен на холодном декабрьском ветру, все решено. Он обнимает меня так, как обнимают на прощанье. Я получила, что хотела: Майкен останется на Рождество со мной. Я высвобождаюсь из его объятий. Мне хочется сказать ему: «Мне до сих пор больно смотреть на детей, которые идут по улице с обоими родителями. Помнишь, как Майкен любила ходить между нами, держась за наши руки, а мы одновременно поднимали ее и она делала гигантские прыжки?»

Первое время после того, как я переехала, мы иногда проводили вместе воскресенья, все втроем. Мы встречались в кафе или во двориках у школ, и Майкен оказывалась в центре внимания. Она из кожи вон лезла: вертелась, суетилась и болтала, металась между нами, желая оказаться посередине и в то же время отстраниться, чтобы мы могли побыть наедине; и каждый раз, когда она летела вперед на качелях, выпрямив ноги, я видела, как она разглядывает нас. Мы покупали дорогие булочки в бумажных пакетах и кофе в картонных стаканчиках, стояли прислонившись к лесенкам на площадке и просто разговаривали. Майкен, распластавшись, как одинокий паук, висела на лесенке, повернув лицо в нашу сторону.

Гейр говорит, что ему нужно на встречу, у меня тоже свои планы, мне нужно встретиться с Лене. Я смотрю на часы — уже пора бежать. Гейр уходит, над ним переливаются гирлянды с алыми сердечками, полы его пальто развеваются на ветру. У него такой нелепый вид в пальто и очках.

На столе у Лене стоит вазочка с тремя карамельками, двумя марципанами и одной лакричной конфетой, прозрачная упаковка от салата с пластиковой вилкой внутри выброшена в мусорную корзину. Я соглашаюсь почти со всеми исправлениями в тексте, одобряю все предложения. Но Лене этого мало: она хочет, чтобы я была конструктивной и креативной, искала новые подходы, выдумывала приемы, но в голове у меня совершенно пусто, уже какое-то время я сама не своя и с ностальгией вспоминаю ту пору, когда работала фрилансером. Все эти бесконечные переезды вымотали меня, необходимость возить Майкен на тренировки по футболу еще больше усложняет ситуацию, а теперь она вдобавок хочет заняться спортивной гимнастикой.

Все, что говорит Лене, могло бы стать прекрасной метафорой моей жизни, и я хочу сказать ей об этом, чтобы мы вместе посмеялись.