Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Под вечер окольничий князь Василий Голицын был вызван пред царёвы очи, в малую Золотую палату. Кроме царя в палате находился боярин князь Михаил Андреевич Голицын.

Царь с презрением посмотрел на бритое лицо князя Василия:

   — Мы своей волею повелеваем тебе, князю Василию, сыну боярина князя Василия Андреевича, собрать в течение четырёх месяцев двести боевых холопов и отбыть под руку воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского и быть при нём до моего повеления. Дальнейшее в поведении и поступках твоих объяснит старший в роде твоём боярин князь Михаил Андреевич.

Оба князя Голицыных, пятясь, покинули малую Золотую палату.

   — Ну што, добился своего, — тихо зашептал Михаил Андреевич двоюродному брату. — Рази я тебе не предупреждал?

Князь Василий молчал, он был готов к худшему.

   — С Москвы съедешь и до отъезда в войско в Кремль ни ногой, — продолжал старший Голицын. — Даже не пытайся с царевной встретитьси али отписать ей, только хуже сделаешь. Об сыне да об нас подумай. Понял ли?

В этот день царевна Софья была объявлена послушницей Новодевичьего монастыря. Кто мог предположить, что постриг произойдёт лишь через четырнадцать лет.

С утра семнадцатого сентября с полевого дозора прискакали два казака с вестью, что по степи к Запорожью движутся донцы с калмыками «в силе большой» и при знамёнах и хоругвях. Эта новость застала Серко врасплох, он не ведал, чего ожидать и что предпринять.

Через час показалось воинство. Князь Черкасский вёл три с половиной тысячи донских казаков под предводительством атамана Фрола Минаева, пятьсот казаков городецких во главе с Трофимом Ермиловым, тысячу конных стрельцов с головой Лукошкиным, две тысячи калмыков с Мазин-мурзой да тысячу татар казанских.

Дружба донцов с запорожцами длилась уже дольше века и была скреплена совместно пролитой кровью, так что запорожцы, не ожидая решения атамана Серко, переправились с Хортицы на левый берег. Тем самым Серко был поставлен перед готовым решением круга, к полудню две тысячи запорожцев присоединились к войску Черкасского, и десятитысячное конное воинство двинулось к Перекопу, к вечеру преодолев более ста вёрст.

На рассвете восемнадцатого сентября у Перекопа с западной стороны причалила плоскодонная галера, на которой прибыл Азеф-Мурат-паша, попавший в немилость с сотней янычар. Его встречал глава татарской охраны Перекопа мурза Азвяк. Ворота были раскрыты, сонные татары с безразличием смотрели на сановитого турка, не давшего им выспаться. Но вдруг тишина была оглашена воем, гиканьем, свистом. Огромная конная лавина покрыла горизонт и в считанные мгновения оказалась у стен Перекопа. Одним из первых летел Трофим Ермилов, его жеребец храпел, остервенело водя глазами.

Азеф-Мурат-паша, считавший свою ссылку в Крым позором, выхватив ятаган, смело шагнул навстречу своей смерти. Ятаган сверкнул в лучах солнца, перерубая передние ноги коню, но Ермилов ещё успел рубануть пашу по голове и, падая, услышать хруст собственных шейных позвонков. Смерть наступила почти мгновенно.

Татары же, видя превосходство нападающих, большей своей массой отступили вглубь полуострова. Небольшие отряды татар разбегались в разные стороны, но противник этим не пользовался. Не имея определённых намерений, Черкасский двое суток бросался от селения к селению, не подходя к городам. Слух о христианском воинстве распространился по Крыму с неимоверной быстротой. К Черкасскому потянулись пленённые христиане: русские, поляки, армяне, последних было особенно много. Военный лагерь постепенно превращался в табор. Двадцать первого сентября князь вывел из Крыма воинство с примкнувшими к нему освобождёнными людьми. Две сотни Городецких казаков и две сотни донских прикрывали отступление. Андрей Алмазов возглавлял их.

Жара не спала и к концу сентября. Мухи были везде, назойливо летая целыми роями и жужжа. Это раздражало царицу, которая должна была разродиться с часу на час. Мамки и повитухи находились рядом. Петрушу отвели к брату царевичу Фёдору, последнее время царица не была против их дружбы. С маленькой царевной Натальей сидели старухи Трубецкая и Сурьмская. Время шло. Царь метался в своих покоях, не зная, что подумать. Если Петра царица родила восьмимесячным, то с этим ребёнком недели две, как переходила. Волновались все: и дочери царя от первой жены, и его сестры, которые понимали, что если царица Наталья Кирилловна родит второго крепенького мальчика, царь окончательно окажется в её руках.

Схватки начались, когда от жары уже нечем было дышать. В храмах Кремля служили молебен в помощь разрешения царицы от бремени. Как ни странно, но третьи роды оказались тяжелей двух предыдущих. Царица разродилась лишь к вечеру крупной девочкой, которую по желанию царицы назвали в честь царевича Фёдора Феодорой.

Гонцы разъехались оповестить воевод о рождении царевны, а царь давал пышные пиры двору аж до первого октября. А второго октября собрал думу и во всех парадных одеяниях, со скипетром и державою, в окружении царевичей и светлых князей объявил о пожаловании Матвееву Артамону Сергеевичу титула ближнего боярина. Возглавляя Аптекарский, Посольский, Малороссийский приказы и являясь старшим дворецким Кремля, Матвеев окончательно встал во главе правительства. Выше его власти была только власть царская.

Слякоть и ливни пришли неожиданно. Небо как будто прорвало, и оно разверзлось, неся сплошные проливные дожди. Дорога от Орла до Москвы была одна сплошная лужа. Андрей Алмазов возвращался в Москву со стольником Леонтьевым и конными стрельцами головы Лукошкина. Какая-то тупость сковывала Андрея, перед глазами всё стояло посеревшее перед смертью лицо Трофима. Даже показавшиеся первые заставы перед Москвой не отвлекли его от мрачных мыслей. Оставив строй стрельцов, Андрей направился к дому Ермилова, где должен был поведать Ларине о смерти мужа. Ливень, как будто чувствуя его состояние, обрушился стеной.

Брёвна нового дома Ермилова под проливным дождём казались светлыми, почти белыми, а частокол вокруг двора так и не был достроен. Холоп принял коня, а сенная девка провела в дом. Ларина сидела в светлице сильно укутанная, она плохо переносила беременность, и её знобило и тошнило почти постоянно. Подняв глаза на Андрея, Ларина замахала на него руками:

   — Толькова не говори мене, што Трофим погиб.

Андрей молчал, опустив голову. У сестры по щекам медленно поползли слёзы.

   — Я знала, што энтим закончитси! Ты, ты во всём виноват! Сам не живёшь и другим не даёшь. Из дому бежишь аки зачумлённый и других с собою тащишь. Видеть тебе боле не хочу, ты погубил моё счастье.

Под крики сестры Андрей рванулся из дома, а крики всё неслись ему вослед. Вскочив на коня, он сорвался с места как взбесившийся.

В Древней Руси был чрезвычайно распространён особый вид женской болезни, известный под именем кликушества. Эта болезнь проявлялась в форме припадков, более шумных, чем опасных, и поражала однообразием поводов и выбором мест для своего временного проявления. Та часть литургии верных, которая предшествует пению херувимской и великому выходу со святыми дарами, в сёлах и городах оглашается криками этих несчастных. Крики неслись в такой странной разноголосице, что на всякого свежего человека способны были произвести потрясающее впечатление не одной только своею неожиданностью или неуместной дерзостью, но и поведением присутствующих в церкви. При этом не требуется особенной сосредоточенности внимания, чтобы заметить, насколько быстро сменяется мирное молитвенное настроение присутствующих. На всех лицах появляется выражение болезненной тоски и вместе с тем сердечного участия и сострадания к несчастной. Ни малейшего намёка на резкий протест, ни одного требования удалить «одержимую» из храма. Мягкое и даже сердечное отношение к кликушам покоится на том предположении, что не человек, пришедший в храм помолиться, нарушает церковное благочиние и вводит в соблазн, но тот злой дух, который вселился в него и овладел всем его существом. Злой дух смущает молящихся нечеловеческими воплями и разными выкриками на голоса домашних животных. Чтобы прекратить этот соблазн, четыре-пять самых сильных мужчин охотно выделяются из толпы и ведут больную до царских врат к причастию, искренне веруя при этом, что борются не с упрямством слабой женщины, а с нечеловеческими силами сидящего в ней нечистого, кладут на землю и стараются укрыть белым покрывалом, для чего сердобольные жёны спешат принести ту скатерть, которой накрывали пасхальный стол с разговением, или ту, в которой носили на пасхальную заутреню для освящения яйца, куличи и пасху.

На Покров во время большой службы в Новодевичьем монастыре таких кликуш оказалось сразу две. Монахини и послушницы бросились успокаивать гавкающих и катающихся по полу женщин. В рядах послушниц, облачённых во всё чёрное, была и царевна Софья. Обладая немереной силой, она сжала кликушествующую женщину и поволокла её к царским вратам. Та подняла к царевне голову и хриплым голосом произнесла: