Музыка грязи - Тим Уинтон

– С кем? С вашим дикарем? Он либо умрет, либо выйдет. К сентябрю здесь будет так мало воды, что он с ума сойдет. Он знает, что у меня есть еда, вода в пещере и резервуар… Вы думаете, он хочет умереть?

Джорджи думала об этом. Все это его тяготение к мертвым. Он мог в любой момент убить себя. Ты не переплываешь океан и не пробираешься по земле, если не хочешь жить. Бывали минуты, когда она говорила сама себе, что ему нужна она. Джорджи не могла прожить и целого дня в этой уверенности, но какая-то упрямая часть ее цеплялась за это. Именно настолько она приблизилась к вере.

Рыжий вытащил телячью ногу из холодильника и положил ее на раковину.

– Сготовим сегодня полный котел приманки, – сказал он. – Пикник как у самого Господа Бога.

– Да, – пробормотала она. – Так мы и сделаем.

Несколько часов он сидит на корточках в нерешительности и оцепенении. Он втиснулся между пропекающимися скалами, и они обжигают его при каждом движении. Он понимает, что обнаружил себя, что его заметят, как только он попытается выбраться на открытую скалу, чтобы уйти за гребень. Там, внизу, он мог бы найти тенистый уголок, в котором можно было бы все обдумать, набраться духа, прикинуть свои шансы и выйти к ним, кем бы они ни были; но он заперт здесь, под безжалостным солнцем, где почти невозможно рассуждать ясно.

Трое. Это все, кого он успел сосчитать перед своим рывком. Двое больше третьего. Довольно большие. И все же что может случиться? Нечего бояться. Это будет просто неловкость, только и всего.

Он поглубже надвигает свою потертую шляпу. Его желудок вскипает, прижатый к камням.

Фокс пытается представить себя самого выходящим из леса – этакое оборванное существо, этот шаркающий зверь, который неожиданно оказывается среди них. Проскользнул к ним, как дикий пес.

Он вытягивает из рюкзака голубую майку и нюхает ее. Кондиционер для белья. Белые буквы на спине гласят: «ПРЕБУДУ Я С ГЛУПЦАМИ». Когда он улыбается, у него разъезжается губа. На ней вкус крови. Его собственная рубашка разлезается у него в руках, когда он пытается снять ее, не меняя положения. Песчаник царапает его, и старая тряпка пахнет мертвечиной. Натянув свежую майку и шорты, он споласкивает лицо остатками дневной порции воды, чтобы смыть слой пыли. Он пытается расчесать себе бороду – она набита веточками и песком. Солнце пожирает его, оно лучится отовсюду. Даже сквозь веки солнце поражает его, точно копьем. Когда Фокс невольно моргает, он слышит движение век.

У него сильно болит живот. Будто бы он проглотил кислоту.

Но не для того он шел сюда, чтобы просто сидеть в убийственной жаре и ничего не делать. Вместо этого он думает о чистых простынях, о прохладных манго, покрытых капельками воды, о мощных телах живых людей. Об автобусе, на который они его посадят. О дороге на юг, в песчаную страну. О ступеньках веранды. Да.

Он прижимается к скале – и тут же приходят колики. Спазм прокатывается по его телу вниз. Он прижимается к песчанику, чтобы переждать, но от этого становится только хуже. Он сдергивает шорты и срет прямо себе на ноги, на ботинки. Понос зацепил мех для воды, рюкзак, хотя он и предпринимает жалкие попытки уклониться в сторону. Когда все наконец кончается, он вытирает что может обрывками старой рубашки. Свежие шорты уходят в историю. У него не хватит воды, чтобы как следует почиститься. Он лежит на жаре и слышит собственные всхлипывания. Не так. Только не так.

И потом – невозможный звук воды, ударяющей в скалу. Он подтягивается на руках, чтобы проползти в трещину между камнями, и смотрит на лагерь. Там стоит человек, освещенный солнцем сзади. Он стоит на крыше пещеры и мочится, опустив голову. Заканчивает с комическим содроганием, отряхивает его, засовывает обратно в шорты и поднимает глаза. Смотрит прямо сюда. Фокс знает, что это солнце. Это просто обязано быть солнце. Он прижимается к земле, вонючий и опустошенный, и наблюдает, как человек осматривает гребень, ракушечный пляж, ребристые овражки, которыми изрезана местность. Он смотрит прямо в его сторону. Большое, квадратное лицо. Волосы, в которые словно вплетены стальные нити. Пинает камень морским ботинком.

Джим Бакридж.

Он говорит что-то, но слов не разобрать. И потом его уже нет, и ты спрашиваешь себя, чувствуя свою хромоту и жар, вдыхая свою вонь, спрашиваешь – и собираешь свою жалкую кучку пожитков и, хоть трава не расти, бежишь к гребню со всех ног.

Было только восемь часов, но вечер уже успел стать долгим и напряженным к тому времени, когда Джорджи начинала помогать Рыжему убирать остатки достойного Гаргантюа ужина. Они нашпиговали ногу головками чеснока и запекли ее в походной печке, закопанной в горячие ракушки под костром. Пещера все еще воняла печеным луком, картошкой, тушеными грибами, пресными лепешками и жженым сахаром. Джорджи была на удивление невозмутима. Еда подкрепила ее; от еды она ожила. Они пили шираз, теплый, почти как кровь. Джорджи наслаждалась его клейким вкусом и дубильным ощущением на зубах.

Рыжий закурил что-то эдакое и молча предложил ей, но она отказалась. Они стояли под луной, пока он курил.

– Завтра, – сказала она, – мы снова отправимся на острова.

– Ты начальник.

– Я заплачу за все, что он украл.

Провожатый покачал головой:

– Да ну его.

Мимо в темноте пролетела, хлопая крыльями, птица.

– Что ты делаешь в своей другой жизни, Рыжий?

– Торгую недвижимым имуществом.

– Ну и?

– Начал понимать, что тут какое-то противоречие в терминах. А ты?

– Медсестра.

– Жизнь, которую ты спасаешь, вполне может оказаться твоей собственной. Кто это сказал?

Джорджи пожала плечами.

– Это твой девиз?

Провожатый рассмеялся и выпустил струю дыма, которая поднялась вверх в лунном свете.

– Рыба там, где ты ее находишь, – сказал он. – Вот мой девиз.

– И теперь ты ловец человеков.

– А почему ты бросила работу?

– Запуталась, – сказала она.

– Ты, должно быть, была хорошей сестрой.

– Я и была.

Крабы-отшельники тысячами ковыляли по пляжу.

– Ты можешь вызвать самолет в любое время до конца недели? – спросила она.

– Только скажи.

…Джим не спал, когда она забралась под свою сетку.

– Если Фокс умрет здесь, – пробормотал он, – думаешь, я буду в этом виноват?

– Спи.

– Я хочу знать, будешь ли ты винить меня.

– Джим, да я вряд ли буду думать о тебе. Что так, что эдак.

– Он сорвался из Уайт-Пойнта не без причины. Он думал, что я гонюсь за ним.

– Ну, очевидно, ты не гнался.

– Господи, похоже на то, что прошлое преследует тебя. Что бы ты ни делал, как бы ни менялся.

Джорджи полежала некоторое время.

– Ты можешь уехать из Уайт-Пойнта, – сказала она. – Почему не начать все сначала? Звучит глуповато, но, может быть, тебе надо простить самого себя. Все эти разговоры о переменах. Почему не изменить всю свою жизнь? Брось. Продай катер и увези мальчиков в какое-нибудь хорошее место. Ты можешь жить в Бруме. У тебя есть деньги, Джим. Почему не пожить со своими собственными детьми, пока они молоды, если ты так волнуешься? Не повторяй семейную историю. Не становись семейной историей. Вырежь их из традиции. Черт, тебе не надо работать, но, если тебе нужна упорядоченная жизнь, найди другую работу, что-нибудь новое.

Джим захрустел ракушками под своей сеткой.

– Господи, Джорджи. Я рыбак.

– Правильно.

Он идет во тьму. Идет по следам своей тени. В ночи слышны шумы – скольжение червей, скрип его ботинок, щебет летучих мышей и тихие вопросы совы из черной кроны дерева. Фокс трет глаза и спотыкается. Крысы, куницы, динго. Все вокруг него скрежещет, бормочет и подвывает. Если он останавливается, камни вздыхают свистом пырея. Он падает, и подпрыгивают морские звезды; красные, они вращаются у него под веками. И где-то далеко кто-то поет.

Он видит, что деревья – это идущие мужчины, что это женщины, выдирающие у себя волосы.

Мелодия знакома. Он останавливается и вытягивает шею. Она доносится из-за каменистого склона. Поднимается в выбеленное луной небо. Гимн. Мелодия, которая нравилась им обоим. Бах. Его матери и отцу. Он вспоминает их на ступеньках веранды, в те моменты, когда заключено временное перемирие. Тихо поют.

Когда он, извиваясь, пытается встать, рюкзак вколачивает его в землю. В следующем овражке пять-шесть фигур. Идут. Их голоса подпрыгивают вместе с шагами. Он скользит и несется по направлению к ним. Их холщовые рубашки и платья сияют в лунном свете. Они кажутся слишком большими, искривленными. И потом Фокс видит стулья, часы и сундуки, притороченные к их спинам. Одна женщина играет на страдающем одышкой орга?не. Ремни перерезают ее почти на три части. От них исходит кислый запах пота, и пыли тоже, и еще – полироля для мебели. Они поют по-немецки, как ему кажется, и Фокс идет за ними, сколько может, но ему так и не удается их догнать.