Сын повелителя сирот - Адам Джонсон

Она посмотрела на него пристально.

– Но в Америке мои фильмы не смотрят, так ведь?

Он покачал головой.

– Нет, – ответил он. – Не думаю, что их смотрят.

Она поставила «Список Шиндлера» обратно на полку.

– Выбрось все это, – сказала она. – Не желаю их больше видеть.

– Как же твой муж смотрел их? – спросил он. – У вас ведь нет плеера.

Она пожала плечами.

– У него был ноутбук?

– Что?

– Ну, такой складной компьютер.

– Да, – вспомнила она. – Но я его давно не видела.

– Где бы ни был этот ноутбук, бьюсь от заклад – там и твои сигареты.

– Уже слишком поздно для вина. Пойдем, я постелю.

Кровать стояла у большого окна, из которого был виден погруженный в темноту Пхеньян. На прикроватном столике горела лампа. Дети спали напротив на своей койке, а собака пристроилась между ними. На каминной полке, подальше от детей, была припрятана банка консервированных персиков, которую дал им товарищ Бук. Га и Сан Мун разделись в приглушенном свете и улеглись в кровать. Когда они укрылись простынями, Сан Мун заговорила.

– Значит, правила такие, – сказала она. – Первое – ты будешь работать в туннеле до тех пор, пока не пророешь в нем выход. Я не хочу снова угодить в ловушку.

Он закрыл глаза и слушал ее условия. В этом было нечто красивое и непорочное. Вот если бы многие могли так сказать: «У меня непременно должно быть то-то и то-то».

Она посмотрела на него, чтобы убедиться, что он ее слушает.

– Дальше, дети назовут тебе свои имена только тогда, когда сами решат это сделать.

– Согласен, – ответил он.

Далеко внизу в Центральном зоопарке залаяли собаки. Брандо завыл во сне.

– Ты никогда не будешь применять к ним свое тхэквондо, – предупредила она. – Ты не заставишь их доказывать свою преданность тебе, ты никогда не станешь проверять их таким образом.

Она пристально посмотрела на него.

– Сегодня вечером ты узнал, что друзья моего мужа рады избить тебя при всех. Но я еще в состоянии искалечить одного человека в мире.

Из ботанических садов под горой поднялось сильное голубое свечение, заполонившее собой комнату. Такая вспышка образуется только тогда, когда человеческое тело соприкасается с электрифицированным ограждением. Иногда птицы садились на забор Тюрьмы 33, но это почти не замечалось. А вот человек – да: мощная синяя вспышка, жужжание и треск – такое свечение пробивалось через закрытые веки, а звук пронизывал до самых костей. В бараках тот свет, тот звук будили его всякий раз, но Монгнан уверяла, что через какое-то время он перестанет обращать на это внимание.

– Другие правила есть?

– Только одно, – ответила она. – Никогда не прикасайся ко мне.

В темноте повисло долгое молчание.

Он глубоко вздохнул.

– Однажды утром выстроили всех шахтеров, – сказал он. – Нас было около шестисот человек. Подошел Надзиратель с черной повязкой на глазу. Он был новенький. С ним был офицер, – шляпа с высокими полями, весь в медалях. Это оказался твой муж. Он приказал Надзирателю, чтобы тот велел нам всем снять рубашки.

Он сделал паузу, желая понять, хочет ли Сан Мун услышать его историю или нет.

Она молчала, и он продолжил.

У твоего мужа был электронный прибор. Он проходил по рядам и направлял его мужчинам на грудь. На большинство мужчин прибор не реагировал. Но у некоторых издавал беспорядочные звуки. Когда офицер поднес его к моей груди, он тоже затрещал. Меня спросили, в какой части шахты я работаю. Я ответил, что в новом ярусе, внизу. «Там жарко или холодно?» – допытывался офицер. Я ответил, что жарко.

Га повернулся к Надзирателю: «Достаточно доказательств, да? С сегодняшнего дня всю работу сосредоточить в этой части шахты. Больше не рыть в поисках никеля и олова».

«Да, Министр Га», – ответил Надзиратель.

Только тогда, казалось, Командир Га заметил татуировку у меня на груди. Недоверчивая улыбка пробежала по его лицу. «Где ты этим обзавелся?» – спросил он меня.

«В море», – ответил я.

Он протянул руку и взялся за мое плечо, чтобы лучше рассмотреть татуировку у меня над сердцем. Я не мылся почти год. И я никогда не забуду, как выглядели его белые отполированные ногти на моей коже. «Ты знаешь, кто я такой? – спросил он. Я кивнул. – Объяснишь мне, что у тебя за татуировка?»

Я не мог найти подходящих объяснений, все они казались мне никчемными. «Это просто проявление патриотизма, – произнес я, наконец, – по отношению к величайшему сокровищу нашего народа».

Га что-то понравилось в моем ответе. «Если бы ты только знал, – сказал он мне и повернулся к Надзирателю. – Ты слышал это? – спросил его Га. – Думаю, мне удалось найти единственного гетеросексуала во всей тюрьме».

Га подошел ближе, чтобы рассмотреть меня. Подняв мою руку, он увидел следы ожогов, оставшихся после тренировок в школе боли. Он развернул ее и принялся разглядывать круг из шрамов. Заинтригованный, он воскликнул: «А вот это интересно!».

– Затем Командир Га отошел назад, и я заметил, как мелькнула его пятка. Я подставил руку как раз вовремя, чтобы отразить молниеносный пинок в голову. «Вот этого я и искал», – сказал он.

Командир Га издал пронзительный свист, и мы увидели, как его водитель за воротами тюрьмы открывал багажник «Мерседеса» и что-то вытащил оттуда. Охранники открыли ему ворота. Он направился к нам, неся что-то невероятно тяжелое.

«Как тебя зовут? – спросил меня Га. – Погоди-ка, мне это не надо. Я узнаю тебя по татуировке. – Он указал пальцем на мою грудь и усмехнулся: – Ты когда-нибудь видел, чтобы Надзиратель спускался в шахту?».

Я посмотрел на Надзирателя, который свирепо уставился на меня. «Нет», – ответил я Командиру Га.

– Водитель подошел к нам с большим белым камнем в руках, который весил килограммов двадцать пять. «Возьми его, – приказал Командир Га Надзирателю. – Подними его так, чтобы все видели». С большим трудом Надзиратель взвалил себе на плечо камень, который оказался больше его головы. Командир Га поднес прибор к камню, и мы все услышали, как тот бешено затикал.

– Командир Га сказал мне: «Посмотри, какой он белый, белый, как мел. Этот камень – все, что нам сейчас нужно. Ты такие камни в шахте видел? – Я кивнул. Это заставило его улыбнуться. – Ученые сказали, что это та самая гора, где должен быть такой материал. Теперь я знаю, что так оно и есть».

«Что это?» – спросил я его.

«Это будущее Северной Кореи, – ответил он. – Это наши руки на горле американцев».

Га повернулся к Надзирателю. «Этот заключенный теперь – мои глаза и уши здесь, – сказал он. – Через месяц я приеду, и он останется целым и невредимым, понятно? Ты должен обращаться с ним так же, как со мной. Ты слышал? Ты знаешь, что стало с прежним надзирателем в этой тюрьме? Ты в курсе, что я с ним сделал?». Надзиратель ничего не ответил.

Командир Га вручил мне электронный прибор. «Я хочу, чтобы здесь была гора белых камней к моему возвращению, – сказал он. – И если Надзиратель опустит этот камень раньше, чем я вернусь, ты мне расскажешь. Чтобы этот камень всегда был с ним, слышишь? За ужином пусть держит его на коленях. Во сне пусть он лежит у него на его груди. Пойдет посрать, камень пусть тоже идет срать». Га толкнул Надзирателя, и тот споткнулся, пытаясь удержаться на ногах. Потом Командир Га сжал кулак…

– Довольно, – произнесла Сан Мун. – Это он. Я узнаю своего мужа.

Она с минуту молчала, будто обдумывая услышанное. Затем повернулась к нему в постели, стараясь не очень приближаться. Приподняв рукав его ночной рубахи, она потрогала пальцами гряды шрамов на его бицепсе, а потом положила руку ему на грудь.

– Это она? – спросила Сан Мун. – Та самая татуировка?

– Я не уверен, что ты захочешь увидеть ее.

– Почему?

– Боюсь, она тебя напугает.

– Да нет, – возразила она. – Можешь показать мне ее.

Он стянул с себя рубаху, и она придвинулась поближе, чтобы разглядеть в полумраке свой собственный портрет, увековеченный чернилами на его груди, портрет женщины, в глазах которой по-прежнему сияло пламя самопожертвования и ощущался жар нации. Она рассматривала изображение, пока оно не поднялось и, отвернувшись, не упало на постель.

– Мой муж… Через месяц он вернулся в тюрьму, да?

– Да.

– И он пытался сделать с тобой что-то плохое, так?

Он кивнул.

– Но ты оказался сильнее? – догадалась она.

– Но я оказался сильнее, – подтвердил он, сглотнув слюну.

Она коснулась его рукой и нежно погладила татуировку. Что заставило ее трепетать? Образ женщины на его груди или сочувствие этому мужчине, оказавшемуся в ее постели, который почему-то стал тихо плакать?

Вечером, вернувшись домой из Подразделения 42, я обнаружил, что мои родители стали совсем плохо видеть и не заметили, что уже наступила ночь. Я помог им дойти до своих кроватей, стоявших прямо возле печки. Улегшись в постель, старики уставились в потолок невидящим взором. У отца глаза помутнели, глаза у матери оставались ясными и выразительными, поэтому я иногда подозревал, что она, возможно, видит лучше. Я прикурил для отца сигарету. Старик курит «Консолс» – такой уж он человек.