От Москвы до Берлина - Лев Абрамович Кассиль

— А что, брат! — Он вдруг поднял голову, встрепенулся и заглянул мне в лицо светлыми прояснившимися глазами. — А может, в том и есть самое главное? Вот я строил дом, не для себя ведь, не ради самоличной славы. Чтоб люди жили, детишек на свет рожали. Чтоб вот они, Сашок этот и сестренка его, и другие всегда тут бегали, всю жизнь! — Он и теперь обращался ко мне, но говорил для себя самого: — Вот оно — смысл в чем! Не памятник же мне у каждого дома ставить. Да я только на этой улице Шести Гвардейцев пять домов воздвиг! Что ж мне, доски мраморные везде привинчивать? — Он неожиданно крепко ухватил меня за руку и строго потребовал: — Но, брат, солдата, что кровь свою проливал, жизнь отдал, того не смей забывать! Когда строили этот дом, возрождали его, наткнулись на чердаке на надпись одну. Так мы те слова куском вырубили и заново в стену вмуровали. Навечно!

«Улица Шести гвардейцев»… Да, нас было шестеро… Но почему двадцать суток? Мы бились пять дней и шесть ночей… Народная молва сработала. Что ж, то были не простые дни и ночи…

Надпись на чердаке… Овраг… Мост…

— Где? Где это? — Я вскочил на ноги и закричал: — Где?!

Строитель невольно затих и показал рукой на торец дома.

Я пошел, побежал к дому.

Над высоким фундаментом был вмурован, составляя часть сцементированного серого, как гранит, цоколя, вырубок кирпичной кладки со словами, вырезанными острием финского ножа:

Здесь стояли насмерть гвардейцы:

ИВАНОВ С. А.

ГУСЕВ Н.

КАДЫРОВ X.

ЕРЁМКИН

ШВЕЦОВ

ЧАЛ

Бережно, едва касаясь, водил я пальцами по слабым бороздкам в красной обожженной глине. Пальцы мелко дрожали, и я ничего не мог с этим поделать. В ушах стоял гул. И мне почудилось, что я услышал голос Сашка Иванова: «„И никто не узнает, где могилка моя“… А ее и не будет, а, Чалый?»

И свой ответ: «Будет, Сашок! Узна́ют!»

Почему я был так уверен в этом? Потому, что тяжело умирать неизвестным — даже неизвестным солдатом? Это так, конечно. Но не в этом главное.

За тысячу километров приехал я сюда, чтобы найти дом у моста, разбитый, иссеченный, продырявленный дом. Но разве я действительно хотел увидеть его разбитым? Зачем же тогда все это было?

Нет-нет! Я и сам не признавался себе, что хочу видеть возрожденный дом, жилой, живой. И маленького Сашка, и его сестренку с острыми плечиками, и это «Всегда, всю жизнь!».

Юрий Яковлевич Яковлев

Память

После урока в пустом классе сидела черноголовая девочка и рисовала. Она подперла щеку кулачком, от чего один глаз превратился в щелочку, и старательно водила кисточкой по листу бумаги. Время от времени девочка отправляла кисточку в рот, и на губах виднелись следы всех красок ее небогатой палитры. За этим занятием ее и застала завуч Антонина Ивановна.

— Тебя оставили после уроков? — спросила строгая наставница, и в пустом классе ее голос прозвучал гулко и раскатисто.

— Нет, — отозвалась девочка и нехотя встала. — Я рисую.

— Почему не идешь домой?

— У меня скоро кружок. — Девочка по привычке отправила кисточку в рот. — Я хожу в танцевальный.

Антонина Ивановна собралась было уходить, но девочка остановила ее неожиданным вопросом:

— Вы Лиду помните?

— Какую Лиду? — Мало ли на своем веку завуч знавала Лид вроде этой черноголовой. — Какую Лиду?

— Лиду Демеш.

— Из какого класса? — почти механически спросила завуч.

— Она не из класса, — ответила девочка. — Она из Орши.

Слова «из Орши» почему-то заставили Антонину Ивановну задержаться. Учительница опустилась на краешек парты, задумалась.

— Она спала на минах, помните?

— На минах?

— Она спала на минах. Одна в холодной сараюшке. Мины могли взорваться. Вы приходили к Лиде за минами. Помните?

Черноголовая как бы взяла за руку пожилую учительницу и привела ее в покосившийся сарай с крышей из ржавого, отслужившего железа. Дверь открывалась со скрипом. Внутри было темно, пахло дровами и прелью. А в дальнем углу стояла койка на кривых ножках.

— Вспомнила! — с облегчением сказала Антонина Ивановна, и ее голос прозвучал задумчиво, приглушенно, словно донесся из Лидиной сараюшки. — Мины лежали под койкой, в груде битого кирпича.

— Верно, — подтвердила девочка.

Со стороны разговор завуча и девочки выглядел очень странно. Девочка вспоминала то, чего она в силу своего возраста не могла помнить, и как бы задавала учительнице наводящие вопросы.

— А помните, как Лида торговала яйцами?

— Какими яйцами?

Антонина Ивановна слегка покраснела: уж слишком много получалось наводящих вопросов.

— Обыкновенными яйцами, — пояснила девочка. — Лида выносила на станцию полную корзину. А вы в это время подкладывали под состав мину.

— Верно! Немцы бежали от вагонов к Лиде, совали ей засаленные марки, а я делала свое дело… Что ты еще помнишь о Лиде?

Антонина Ивановна и не заметила, как вместо «знаешь» сказала «помнишь». На какое-то мгновение ей показалось, что обо всем, что в годы войны происходило в Орше, она впервые узнаёт со слов своей ученицы. И оттого, что маленькая ученица так уверенно ориентируется в ее военном прошлом, пожилая учительница почувствовала себя защищенной от разрушительной силы забвения. Теперь она настойчиво прокладывала дорогу в свое прошлое, благо в этом трудном занятии у нее оказалась прекрасная помощница.

— Что ты еще помнишь о Лиде?

— Накануне праздников Лида всегда стирала свой пионерский галстук. Она же не носила его?

— Не носила. Но стирка галстука напоминала ей мирное время. Хотя мыло было на вес золота.

— На вес золота? Мыло?! — удивилась черноголовая и тут же продолжала свой рассказ: — Однажды Лиду застал полицай.

— Она мне об этом не рассказывала, — нерешительно сказала завуч.

— Застал, — уверенно повторила девочка. — Но Лида не растерялась — выплеснула воду на кирпичи. Красный галстук слился с кирпичами.

В это время дверь отворилась, и в класс, очень невысоко от пола, просунулась стриженая голова. Тонкий голосок, заикаясь, произнес:

— В-в-вас директор з-з-зовет!

Голова исчезла. Антонина Ивановна, однако, не спешила уходить.

— Ты откуда знаешь про Лиду? — спросила она.

— Знаю. — Девочка внимательно смотрела на завуча, при этом облизывала кисточку. — Я и про вас знаю… Юная партизанка Тоня Кулакова…

— Тоня Кулакова, — подтвердила Антонина Ивановна и посмотрела на свою маленькую собеседницу как бы издалека. — Я ведь тоже была девчонкой. На два года старше Лиды.

— Лида все время толкалась на станции.