Новый Мир ( № 4 2010) - Новый Мир Новый Мир

Давайте используем эти имена как веский повод для перехода к конкретике, не отказывая, впрочем, себе наперед в возможности обобщений.

Цитаты, имена

заклинаю тебя от тоски простыми словами

жаль, что мы стали врагами

чувство наше накрыло цунами

я в поезде еду на север, в обратном от тебя направленьи

у меня хорошее настроенье

только сладкую тушку мою тронуло тленье

говорю с небесами, с тобой говорю, говорю с проводницей

все исступленно пугают меня больницей

мажут губы то перцем, то горчицей

чтобы стала монстром бездумным, дьяволицей

Думаю, эти строки Александра Анашевича можно назвать программными. В начале (ради справедливости, это начало не стихотворения, а только цитаты) обозначена интенция автора — точнее, он сам и нагоняет тоску, и заклинает ее. Для эмоционального воздействия Анашевич решительно порывает с заветом акмеистов — писать только о буквально прожитом, обеспеченном реальным опытом. Поэт осваивает чужой (подчеркнуто чужой — женский, а где и собачий) внутренний мир; интонация его между тем совершенно лирическая.

Обратите внимание на ритм. С одной стороны, это совершенно узнаваемый ритм Анашевича, с другой — из него выныривают (в отдельных строках) то дактиль, то анапест, то амфибрахий. В культовом фильме 90-х «Терминатор-2» робот из жидкого металла, расплавляясь в мартеновской печи, принимает обличья то одного человека, то другого, не являясь никем из них. Пожалуй, это относится и к герою и к ритму Анашевича.

Как приблизительно семьюдесятью годами ранее в случае Поплавского, мерцающая поэтика Анашевича оказалась чрезвычайно обаятельна, в том числе для молодых людей, пишущих стихи. Вообще влияние Александра Анашевича на молодежь около миллениума было очень сильным.

Позвольте здесь немного поворчать на тему литературного бытования. Лет тридцать назад, в Советском Союзе, казалось, что слово «поэт» предельно девальвировано — как синоним к «член костромского (или, допустим, усть-илимского) отделения СП СССР по секции поэзии». Оказалось, нет, не предельно. Осенью 2009 года при большом скоплении московских литераторов была высказана фраза насчет «сотен двадцатилетних украинских поэтов , пишущих под Жадана», — и никого она вроде бы не покоробила. Между тем взвесим повод, для того чтобы назвать сотню хлопцев, пишущих под кого бы то ни было, поэтами. Думаю, он еще ничтожнее, чем корочка СП.

Поэтому, возвращаясь к Анашевичу, подытожим возможно аккуратнее: среди подпавших под его обаяние были и два-три молодых поэта.

Понятно, что устает не только метр, но и рифма. Возникает впечатление, что ббольшая часть чудесных находок уже в прошлом, что русское стихосложение (а вслед за ним — и поэзию) ждет скучная старческая общеевропейская судьба. Конечно, рифму тоже можно расшатывать, сохранять на грани слуха. Для этого нужен особый талант; тут вспомним Андрея Родионова. А можно ли хорошо знакомую рифму сделать ситуативно неожиданной? Как ни странно, да — надо лишь расположить ее в стихотворении раньше (выше), чем того ждет ухо.

          что нажито — сгорело: угли

          пойду разгребу золу может найду железный рублик (давно не в ходу) или юлу

в бывшем детском углу

а на бывшую кухню не сунешься — рухнет: перекрытия слабые, основания, стояки

          мы мои дети мои старики оказались на улице не зная куда и сунуться

впрочем господь не жалеет ни теплой зимы ни бесплатной еды

оказалось, что дом был не нужен снаружи не хуже

          и всё потихоньку устраивается

Посмотрите — у Михаила Гронаса внутренняя рифма становится не бонусной добавкой к стандартной (на конце строки), а формообразующим сильным ходом. Ритмический рисунок Гронаса проще предъявить, чем описать. И все-таки — у него время от времени возникают обрывки устойчивых мелодий, врезающиеся в память.

Писать как Гронас совершенно очевидно нельзя — очевиднее, например, чем как Гандлевский. Как Гандлевский — поди попробуй, а если получится, то и молодец. А как Гронас — вроде бы можно, но все эти ходы приватизированы.

Что до темы, и Анашевич и Гронас — не только в процитированных стихотворениях — очень внимательны к чужой боли; кажется, что в каком-то отношении их питательная подпитка — классическая русская проза больше, чем поэзия. Не говоря уж о мире за окном.

Федор Сваровский предпочитает эпос, иногда фантастический. Его сквозная тема — какое-то новое, неслыханное по силе и характеру одиночество. Элеонор Ригби ХХIвека. Но для нас с вами сейчас ритм важнее темы.

это когда идёшь

и видишь холмы вдали

на холмах высокие крыши

и флаги

и в каждом дворе — цветут персики, вишни

май

начинается лето

проходя через луг

молодая японка и её электронный друг

смотрят, как из-под ног

разбегаются зайцы

а может быть, лисы

не зайцы

знаешь, мне нравится

говорить об этом

может быть, суть в том, что робот был одинок

и не думал что он один

и ты тоже была одна

а потом принесла

вина

У Сваровского рифма не просто ударяет раньше, чем обещана. Она и не обещана вовсе, она каждый раз как подарок. И вдруг сгущается (например, в конце цитаты). Дважды (отделенные пары строк) стихотворный строй сваливается в верлибр, потом замечаешь, что эти пары издали рифмуются между собой. Разумеется, речь идет не о формальной игре (какого только филологического кристалла не выдумать), а о живом ритме, прекрасно воспринимающемся на слух.

Много сказано — тем же Сваровским и по его поводу — насчет нового эпоса, точнее, нового значения эпоса. Не случайно, наверное, чистые лирики Денис Новиков и Борис Рыжий гибнут молодыми — лирическая свежесть исчерпывается быстрее, чем человеческий век. А внимание к миру вознаграждается мощнее и устойчивее, чем внимание к себе, и где-то тут близко интуитивный путь к бессмертию — через растворение в мире, своеобразный отказ от себя. Что-то здесь было нащупано поздним Заболоцким [1] .

Борис Херсонский обрушил на нас с вами очень много стихов — было бы странно и подозрительно, если бы они оказались равноценными. Но в некоторых лучших автор становится прозрачен, как стекло, и ритм стихотворения настолько отвечает теме, что как бы усиливает ее резонансом.

Все видно, поскольку нет занавесок,

а окна новые, их поставили год тому.

Пятна на белой стене не хуже фресок.

Скоро забелят. Теперь все равно ему.

Свет из окон — во двор. Пересекались тени.

Слышались крики. Водка не шла колом.

Вышла дочь на крыльцо. Полотенчико — на ступени.

Села и закурила. Из разреза халата колени,

сдвинутые колени торчали острым углом.

Формальная тема стихотворения — не то чтобы поминки, так, небольшой слет гостей по случаю похорон. Жизни здесь нечем отреагировать на смерть; она буксует. От недостатка событий и поступков само время становится разреженным, ноздреватым. Точно таков и ритм — пробирающийся через паузы, как через зоны турбулентности.

Херсонский — поэт условно старшего поколения, вот только мы узнали о нем недавно. Наверное, пора сказать несколько слов о других действительно замечательных и действительно очень авторитетных поэтах старшего поколения. Поэтах — если не бояться пафоса, — уже вошедших в золотой запас ХХ века и продолжающих успешно гнуть каждый свою линию. Сдерживаюсь, чтобы не начать перечислять: вдруг кого-то упустишь по недомыслию. Думаю, здесь полезнее описать общую ситуацию: вокруг нас продолжает жить в лучших своих образцах поэзия ХХ века. Она не исчерпана; в ней появляются новые оттенки и обертона. Если вспомнить, что молодой поэт, как правило, приходит в литературу через любовь к некоторым замечательным стихам, и часто — к современным, то вокруг новых поэтов продолжает жить именно то, что побудило их сделать важный жизненный выбор. Эта расстановка определяет подлинное энергетическое напряжение ситуации: поэзия ХХIвека возникает на фоне полноценной, живой и мощной поэзии ХХ века. И если я не пишу о ней сегодня, то не по недостатку любви или уважения, а только по естественному ограничению темы.