Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

Капитан в ответ загудел что-то дружелюбно-успокоительное, доктор еще пофыркал на безобразное обращение, потом звякнули монеты – и Штефан все-таки провалился в забытье.

Потом были два дня тяжелого беспамятства с редкими мгновениями просветления. То бабка поддерживала ему голову, пытаясь напоить порошками или круто подсоленным куриным бульоном, то бубнил над ухом Йоргу, сетуя, что придется хозяйке перестилать постель, ежели Штефан немедленно не прекратит стесняться, то в стороне слышался веселый голос Гицэ, на шутки которого бабка зверела и обещала вздуть охальника коромыслом.

Пожалуй, ему еще никогда не бывало так скверно. Лежа в полузабытьи, Штефан смутно припоминал, как в самом раннем детстве схватил зимой лихорадку. В теплой комнате курился пар над большой фарфоровой чашкой с бузинным настоем, в мягкой постели можно было устраивать норки для деревянных зверей, а мама читала вслух сказки. И хотя голова так же тяжелела от жара, все казалось хорошо, не то что сейчас.

А потом внезапно полегчало, и когда Штефан откинул набитое шерстью одеяло, холодный воздух из окна окончательно привел его в себя. Он осторожно спустил на пол ноги и попытался подняться с лежанки. Колени подламывались, голову вело, и обуваться он не рискнул, да и сапог поблизости видно не было.

Симеон поймал его уже на середине горницы, когда он храбро ковылял к двери, наслаждаясь холодом земляного пола.

– Ты что творишь, Подсолнух?! – ужаснулся капитан, но Штефан только отмахнулся.

– До ветру надо.

– Ладно, а позвать – язык отвалится? – съязвил Симеон, поймал его под локоть и потащил обратно к лежанке. – Ляг! Расскакался тут козликом!

Мысль о возвращении в кровать вдруг повергла в такое безутешное отчаяние, что чуть слезы не выступили.

– Не могу я больше, капитан, – взмолился Штефан. – Все бока отлежал! Душно под одеялом!

– Ладно, – подумав и внимательно посмотрев ему в глаза, Симеон чуть смягчился. – А босиком-то куда? Застудишься!

– Сроду не простужался, – огрызнулся Штефан, уже досадуя на свою слабость. – Только совсем маленьким.

– Оно видать, что хворать никакого терпения нету, – проворчал капитан. – Ладно, до двора доведу. Сейчас, только одежду велю принести, на улице морозит.

Пока Симеон ходил за вещами, Штефана вдруг осенило, что он не знает одной важной вещи.

– Капитан, – осторожно спросил он. – А мы где вообще находимся-то?

– В Чернецах, – охотно объяснил Симеон, помогая ему натянуть толстые теплые носки и завязать опинчи, не иначе, выданные щедрыми крестьянами. – Тут ведь слуджера усадьба. Но он в отъезде еще, со всем отрядом, а народ здесь свой – пандуров на постой без вопросов принимают.

Штефан сглотнул. Вот и приехали, значит.

Мысли заметались вспугнутыми зайцами на пашне, но Штефан не успел додуматься до чего-то дельного – был больше занят тем, чтобы встать и не грохнуться на пол. Симеон ему не помогал, но стоило утвердиться на ногах, глянул чуть обеспокоенно:

– Сам дойдешь, или проводить?

С языка случайно сорвалось ядовитое:

– Еще подержать предложи!

– Что-о-о? Ах ты ж...

Штефан в ужасе прижал ладонь к губам.

– Виноват, капитан! Не повторится!

Симеон неодобрительно поколол его взглядом.

– Ступай уже, коль тебе так в голову ударило.

Ответить хотелось, но Штефан прикусил язык – сам виноват, надо было такое командиру ляпнуть! Метнулся к двери, чтобы не задерживать капитана дольше необходимого. Добрый-то Симеон, конечно, добрый, но все одно, за такое прилетит – мало не покажется.

Бегать все же было рановато. Выбравшись на крылечко, Штефан некоторое время постоял, цепляясь за дверной косяк, пока от холодного воздуха не перестало вести голову. За домами садилось большое солнце, ветер мел по деревенской улице сухую поземку и комья мерзлой травы, у сарая стояла печальная рыжая коровенка и грустно скреблась губами в двери в ожидании дойки. Все это вдруг показалось необычайно красивым. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного – ведь не чаял все это снова увидеть! И здесь оказаться не чаял.

За спиной заскрипели шаги Симеона, и Штефан, смутившись своему порыву, поспешил оторваться от двери и отправиться, куда собирался. Хоть и старался идти размеренным шагом, доковылял все-таки с трудом. На обратном пути остановился у колодца. Зачерпнул ковшиком воды из бадейки, сминая тонкий ледок по краю, отпил – аж зубы заломило. Потом осторожно наклонился, опираясь на колодезный сруб. Умывался одной рукой в несколько приемов, пальцы вконец заледенели, за пазуху побежали обжигающие струйки, заставляя ежиться и ахать сквозь зубы, зато в голове окончательно прояснилось. Так что к дому Штефан возвращался уже совсем бодро. Правда, тугую дверь сумел открыть только с третьего рывка и осторожно просунул нос в сени – а ну, как Симеон все-таки сердится? Но капитана видно не было, зато из приоткрытой двери в жилые комнаты тянуло таким вкусным запахом, что в голодном брюхе враз заурчало. Гул голосов решил дело – Штефан вспомнил опостылевшую лежанку в пустой горнице и свернул на другую половину дома.

Комната была битком набита незнакомыми крестьянами и доброй половиной их отряда. Старуха-хозяйка сидела у низкого столика с большим котлом, из которого исходил чудесный пряный аромат. Появление Штефана встретили сперва недоуменным молчанием, а потом пандуры загомонили, вскакивая с мест.

– Подсолнух!

– Очухался!

– Наконец-то!

От неожиданности Штефан совсем растерялся и пришел в себя лишь тогда, когда его со всех сторон ощупали, потискали и усадили между собой, наперебой хлопоча накормить. В руке его очутилась ложка, а старуха вооружилась миской и черпаком.

– Мяска бы ему, болящему, – нерешительно заметила она. – Курятинки-то, может... Зазря, что ль, вы разрешение от поста выпросили?

Симеон, которого Штефан сперва не заметил, прервал свою беседу со стариками и повернулся.

– Курятинки ладно бы, – одобрил он. – Но ему сейчас нажираться не след, почитай, четвертый день на отварах.

В котле оказалась густая зеленоватая чорба, по случаю поста без мяса, зато щедро сдобренная травами, и от ее запаха волчий голод только усилился.

– Я здоров. Разве что с голоду вот-вот помру! – взмолился Штефан, сглатывая внезапную слюну. – Давайте сначала чорбу, а курятинку потом! И хлеба дайте!

Симеон неприметно улыбнулся.

– Ладно, плесни ему, хозяйка.

Отлегло от сердца – вроде, капитан не сердится. Пандуры вокруг еще стучали ложками и вытирали миски хлебом, так что чорба еще не успела остыть, и первый глоток крепко обжег рот, но оторваться от миски оказалось выше человеческих сил. Ее содержимое Штефан выхлебал в один присест, торопясь, давясь и чавкая так, что самому становилось страшно. Хотел протянуть миску старухе – за добавкой, но тут его остановил Гицэ.

– Погоди, Подсолнух. Пущай сперва это уляжется.

Совет был разумен, но Штефан не удержался – до блеска вычистил миску хлебом и заботливо подобрал все до последней крошечки. Кажется, крестьяне его вполне одобрили. Однако Гицэ оказался прав – после нескольких дней впроголодь, когда мутило так, что ничего, окромя того бульона, и внутри-то не держалось, с сытного обеда он осоловел. Даже в сон клонить начало, хотя недавно казалось, что отоспался и отлежал бока на неделю вперед. Благо, на него уже не обращали особого внимания. Почему-то снова вспомнилось, как хворал в детстве – что-то было там, связанное с такой же обжигающе-горячей, ароматной и наваристой чорбой…

Штефан пристроился в углу, лениво огляделся. Пока обедали, в хату, кажется, набилось еще больше народу. И не только степенные деды, с которыми что-то обсуждал Симеон, а и парни помоложе, и девки. Гицэ с рукой на перевязи развалился на лавке, в окружении сразу нескольких молодаек, приобнимал то одну, то другую, подкручивал здоровой рукой усы и безбожно хвастался. Штефан аж заслушался невольно: и как у Гицэ так получается? Вроде сильно и не наврал, а все одно – вовсе не так, как на деле было, зато самое оно, чтобы рассказать. И бабы вон млеют.