Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

Стало известно от корифея, что вышеупомянутая, как раз на пути в загородную резиденцию вождя пролегавшая улица издавна, по кривизне и стесненности проезжей части крайне благоприятная для прицельной стрельбы, привлекала внимание разных террористов, по счастью пресеченных в самом зародыше замысла... Да и прочность брони на предполагаемой мишени исключала прямое нападенье. Тогда-то филуметьевские молодцы и надоумились поместить в витрине временно пустовавшего похоронного бюро, под видом телефонного аппарата, собранное из зарубежных деталей автоматическое импульсное устройство, — другая его половина находилась в рыбном магазине чуть наискосок. До невидимости крохотная капелька ртути с мощным искровым зарядом внутри поражает водителя выслеженной автомашины, чуть та поравняется, непосредственно в левую ушную раковину, но благодаря смягчающему фильтру без проникновения в мозг, чтоб не оставалось следов. Полученный шок вынуждает жертву выпустить руль из парализованных рук, после чего потерявшая управленье машина с ходу врезается в грузовой поток Садового кольца. Первый же бортовой удар создает у несущейся системы правый крутящий момент, погребающий седока в груде пылающих обломков...

Вообще, при оглядке на довольно маловероятную, при дневном свете, старо-федосеевскую историю, эпизод с Вадимом представляется в особенности фантастичным, а в дальнейшем своем развитии просто чудовищным, зато нигде с такой наглядностью не проявляется, пожалуй, авторский почерк Шатаницкого, характерная для оскорбленных натур саркастическая манера мышления с присущим ему, местами мягким инфернальным юмором.

Необходимо задержаться тут, на переходе к описанию самого загадочного, может быть, феномена во всей старо-федосеевской эпопее, — пресловутой колонны с нарисованной железной дверью неизвестного назначения. Нет никакого сомнения, что имеются и другие, сокрытые от нас до поры проходы туда, на безграничный простор времен. Первостепенной обязанностью передовых мыслителей становится выяснить возможно полней их устройство и местонахождение для использования в народнохозяйственных целях. Правда, давние и не слишком веселые Дунины впечатления значительно расходятся с радужными прогнозами признанного впередсмотрящего эпохи, товарища Скуднова, настолько пламенными и вещественными, как если бы не раз обошел грядущее и многое там любовно огладил рукою: при всей его душевности никому не рекомендовалось вступать с ним в противоречия по затронутому вопросу. И так как содержанием предстоящей главы мы почти целиком обязаны Никанору Шамину, то и хотелось бы заранее оградить его от обвинений в пессимистическом уклоне, способном повредить его карьере и семейному, совместно с Дуней, благополучию. Вообще, при его ничуть не отрицаемом первоавторстве в затеянном мной повествованье, в силу несокрушимой идейности своей, вряд ли он и сам понимал еретическую масштабность своих откровений, безусловно доступных для осмеянья или опроверженья, чего я по странному веленью совести не сделал, так что вся вина за истолкованье ложится на меня одного... К слову, с некоторых пор стал я примечать собственное, параллельное видение на излагаемые события и вещи, дотоле наблюдаемые как бы через его плечо, вернее сквозь дымку Никаноровой личности. Бесконечно мучительное, как поначалу в институтской приемной, происходило у меня хронологическое смещенье, будто я сам становился очевидцем давно минувшего, причем с повышенной, до рези в зрачке, пронзительной четкостью. Признаться, никогда раньше вызревание темы не протекало во мне так болезненно — при слишком неохватном окоеме — без горизонта, без ориентиров и опорных дат. Немудрено, что и в тексте сомнительно-веселые гримасы кратковременных эйфории по случаю не оправдавшихся находок чередуются с абзацами профессиональной меланхолии, что и привело меня однажды ко рву старо-федосеевского погоста...

Глава IV

Близость народных несчастий обозначилась в ту весну, чуть снега сошли. В трамваях и на базарах чего ни коснись, товар и люди, все искрилось и жглось, пересыщенное электричеством тревоги. В Радуницу, поутру проходя со своим студентом мимо старушек, собравшихся для поминовения усопших, Дуня спиной ощутила, каким вещим, из-под черных косынок, взглядом провожали они их, молоденьких. После снежной зимы лето началось быстрое, без единого дождя, но с богатым разнотравьем в лугах и ранними грибами в лесу. Никому не в радость, однако. Вдруг постихло в природе, казалось, самые птицы подзамолкли, как если бы голубое благостное небо изготовилось принять в себя дым и вопль людского горя, а хорошо подсохшая почва — большую солдатскую кровь. Но то ли возглавляющие генералы не управлялись с делами, то ли отставала логика международных обстоятельств — взаимодействие враждующих сторон откладывалось еще на год.

Тем не менее туча с запада надвигалась, и предвоенные соображения, уже сказавшиеся на житейском укладе страны, неминуемо должны были так или иначе коснуться и лиц, имевших прямое или косвенное отношение к старо-федосеевской истории. В частности, после долгих колебаний и проволочек зарубежная поездка коллектива Бамба была окончательно отменена и, показательно, сам Дымков не смог уберечь своего шефа от генерального крушения мечтаний. Теперь просто не доходили до него почтовые приглашения со стороны мировых зрелищных предприятий, также от якобы истосковавшихся по нему, со всего света, троюродных братьев и внучатых племянников, даже научные обращения заокеанских университетов, наконец, полушутливо-настойчивые вербальные ноты нейтральных послов о страстном желании дружественных стран ознакомиться с чудом парапсихологии. Нетерпеливая возня вокруг сенсации, как сразу было разгадано, выдавала стремление империалистических кругов хоть временно заполучить к себе Дымкова, чтобы посредством буржуазного гуманизма и дамских очарований приспособить его для более серьезных мероприятий. Из предосторожности, во избежание нежелательного паломничества гастроли Бамба были перенесены в глубинку, подальше от интуристских маршрутов.

Часом позже отправлялась на морское побережье и Юлия, чтобы осенью с окрепшими силами приступить, наконец, к завоеванию мирового экрана. Ее поезд уходил с другого вокзала, но из недоброго предчувствия решила проводить отца.

— Лишь по крайней необходимости отпускаю вас без своего присмотра, милейший Дымков... Совсем истрепала нервы с вами! — жестко сказала она на пороге купе, предваряя основное напутствие повелительным взором безотказного действия. — Капризными причудами не увлекайтесь, изюмом, особенно перед выступлением, чтобы не вспучило невзначай... Избегайте, наконец, хотя бы и безопасных для вас, смазливых бабенок, а то припишет какая половчей несообразный поступок, который вам придется оплачивать алиментами из общей кассы.

— Ну, что вы... — от слишком прозрачного намека зарумянился Дымков, чего с ним не случалось раньше. — Да и некогда будет: новая область впереди, непочатая!

— Какая же это область? — слегка нащурилась Юлия.

— Пензенская! — И безоблачная ясность ответа выглядела достаточно надежной гарантией от легкомысленных шалостей.

Вдруг ей пришло в голову, что ангелу, при его безграничных возможностях, ничего не стоило устроить ей немедленно феерическую кинославу, даже без намека с ее стороны, но тот стоял перед Юлией в нелепо-разболтанной позе, всеми точками тела опираясь в тесноте обо что пришлось, с чуть не клоунской ухмылкой на распяленных губах... Нет, после случившегося позади было бы слишком оскорбительно принимать от такого почти священный подарок, которого не удавалось до сих пор добыть средствами собственного достоинства. Пока кусала губы в раздумье, почему не догадывается сам, несмотря на страстное внушенье, последовал предупредительный толчок вагона. Чтоб не спрыгивать на ходу, она бросилась к выходу, забывая хоть прикосновением, даже взглядом проститься с отцом, который в проходе за спиной, мешкообразно привалясь к окну, глазел на перрон в ожидании положенной ласки.

... Те же обстоятельства, вставшие на пути к исполнению желаний у старика Дюрсо, в известном смысле благоприятно отозвались на судьбе лоскутовского гнезда: приближение войны означало если и не полную отмену, то хотя бы временную отсрочку выселения, связанного со сносом старо-федосеевского кладбища под строительство стадиона. По отсутствию шансов на столичное устроение в том же месяце о.Матвей вместе с женой и дочкой, впервые за четверть века, выехал в зауральскую глушь для подыскания постоянного пристанища. Наслышанный о бедствиях родни, ветхий и вдовый тамошний поп Тимофей задолго до лоскутовского уведомления о предстоящих им бездомных скитаниях увещевал московскую сестрицу с мужем не кручиниться, больше уповать на милость создателя, а на худой конец иметь в виду его собственный приход, вскоре освобождающийся по причине скоротечного ухудшения здоровья. Через видного внецерковного земляка да с помощью всемогущей денежки он брался уладить Матвеев перевод на новое место, тем более что малодоходное, хотя и при погосте, по причине уже тогда начавшегося всекрестьянского разбегания из деревень. Собственно, храм сей во имя Пресвятыя Троицы совсем было обрекли на хозяйственное использование — либо под текущий трактороремонт, либо из-за малогабаритности на слом для мощения районной дороги, чтобы издаля щебенку не возить. Однако, пока могущественные противники отстаивали в инстанциях свои права и потребности, отыскалось в старой бумаге, что Ермак, по выходе из чусовских городков от братьев Строгановых, имел в той крохотке-церквушке молебствие на одоление сибирского Кучума, и будто, пока молился там вкупе с атаманами, а не уместившаяся внутри казацкая полтысяча коленопреклоненно стояла вкруг, то и был ей показан в закатной радуге, после дождичка, побеждающий крест. Хотя подобное знаменье и выглядело маловероятным в свете науки, а Строгановы неспроста проклинаются в политграмоте, все же какой-то прозорливый начальник под угрозой строгача распорядился пощадить сию расписную игрушечку предков — с парадными крыльцами и голубыми куполами: авось сгодится впредь для второго Ермака, уходящего в том же направленье. «Право, собирайтеся, милые... — отписывал на Москву Тимофей. — Хотя после третьегодишного поджога от руки сознательных активистов и досталось нам с убогой Дашуткой, сироткой от покойного братца Дамиана, да и то с дозволения властей, — храни их Господь! — вселиться хоть и в нежилое, без черного пола, по здешней стуже просто гиблое владение, а именно бывший кулацкий амбар, зато никто более на житье наше не позарится. Прорубили окошечко в ладонь и радуемся солнышку, как заглянет, а кабы кирпичом на вторую печурку раздобыться, то и совсем малина. Имеется семь курей, огородик со своей морковкой, да возиться некому. Обезножел совсем, а Дашутка моя вовсе блажная стала, намедни малоношеные сапоги на алую ленточку сменяла, седая-то!.. Одно слово — Божий человек. Приезжали бы, право, а то и отпеть меня некому».