След сломанного крыла - Бадани Седжал

— Трудно поверить во что-то, пока сам не попробуешь.

Теперь я сама — пустой дом, и я пытаюсь собрать вместе все детали мозаики — воспоминания и опыт моей жизни, — чтобы воссоздать себя заново. Как можно соединить трагедию с радостью, разбитое сердце с безмятежностью? Кто я такая, если не могу вспомнить ночь, определившую мою жизнь? Что можно сказать о человеке, если черты его лица размыты, еще неразличимы? Может быть, если одна дверь заперта, другая по-настоящему не откроется? А может быть, это знак, что ты закрыт навсегда.

Я протягиваю руку и укалываю палец о шип. Я смотрю, как течет кровь — сначала медленно, но с каждой каплей все быстрее. Положив голову на колени, я обхватываю их и сижу так, слушая шум воды — единственный звук, имеющий смысл.

Соня

Мы с мамой не говорим о признании Триши. Мысль, что мама знала о преступлении отца и не сказала нам, доводит меня до исступления. Я не могу этого понять, но боюсь, что, если я потребую объяснений, мне их будет мало и в конце концов я возненавижу ее.

Триша по-прежнему живет с нами. Мы с ней спим в одной постели, как будто снова стали детьми. Она редко покидает спальню, предпочитая реальности безопасную нору из простыней и подушек. Мама приносит еду к ней в комнату и ставит ее на стол рядом с кроватью. Это единственный знакомый маме способ утешить кого-то — накормить повкуснее.

Мы с мамой говорим в основном о благополучии Триши. Она спрашивает меня, как Триша спала ночью, я спрашиваю у нее, как у Триши прошел день. Мы играем в эту игру целую неделю, не задавая друг другу никаких иных вопросов. Я знаю, когда Триша принимает душ, — тогда в ванной висит аккуратно расправленное влажное полотенце. Когда я заглядываю в спальню посмотреть, не проснулась ли моя сестра, она всегда лежит, свернувшись под простыней. Я пытаюсь поговорить с ней, но обычно она мотает головой. Не сейчас, хочет она сказать. Не сейчас.

Я возвращаюсь в больницу, которая стала для меня убежищем. Я работаю с пациентами, учу их, как можно убежать от реальности, — как это делаю я. Когда я вижу, что они наслаждаются красотой, созданной их руками, я вновь испытываю благодарность за то, что призвание само нашло меня.

Мне удавалось избегать Дэвида со дня нашей последней встречи. Я теперь не задерживаюсь в больнице подолгу, ухожу, как только заканчивается мой рабочий день, поэтому у нас мало шансов наткнуться друг на друга в коридорах в вечерние часы. Покинув больницу, я езжу по городу, позволяя фотоаппарату вести меня. Вчера я случайно попала на празднование свадьбы на открытом воздухе. Соблюдая дистанцию, я нащелкала больше сотни кадров с гостями и счастливой парой, и внезапно у меня на душе потеплело от чужой радости. Потом я подарила новобрачным карту памяти с их снимками, сказав, что я фотограф-любитель.

Сегодня я отправилась в Сан-Хосе, где брожу по улицам, удивляясь разнообразию людей, населяющих город. Я фотографирую лица и жанровые сценки, запечатлевая моменты, которые теперь будут длиться вечно. Я возвращаюсь к своему любимому делу, и это помогает забыть то, что произошло между нами с Дэвидом. И то, что я едва не натворила в баре.

В разгар съемки звонит телефон.

— Соня слушает, — машинально произношу я.

Медсестра спрашивает, не нахожусь ли я где-нибудь поблизости. В неврологическое отделение поступил пациент, подросток. Не смогу ли я уделить ему сегодня вечером побольше времени? Я смотрю на часы. Обычно в это время я бываю в больнице.

— Приеду через пятнадцать минут, — обещаю я и собираюсь отключиться.

— О, Соня, — говорит медсестра, — доктор Форд просил меня сказать вам, что он — его лечащий врач, — ей явно интересно, почему Дэвид счел нужным упомянуть об этом.

Медсестре незачем знать, что Дэвид предоставил мне возможность отказаться, если я не хочу встречи с ним. Сама не понимаю почему, но ловить его на слове я не намерена.

— Спасибо. Скажите, что я позвоню ему, как только закончу работать с пациентом.

* * *

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— С самого детства я был футболистом. Знаете, эти детские лиги, где все получают медаль за участие? — Уиллу пятнадцать лет. Он смотрит на фотокамеру, лежащую у него на коленях. За последние два дня у него было три тяжелых приступа. — Я капитан команды.

— Должно быть, ты хороший футболист, — говорю я, ощущая его боль как свою.

— Да, я и вправду хороший футболист, — он смотрит в окно. — Это все, что я умею делать. Мой отец мечтал, чтобы я стал вторым Бекхэмом. Пока не начались приступы.

— Когда у тебя был первый приступ? — неуверенно спрашиваю я. Я ощущаю себя хирургом, который никогда не оперировал в полевых условиях, а теперь перед ним лежит и ждет от него помощи пациент с открытой раной.

— Неделю назад. Я стукнулся башкой, — Уилл смотрит на меня, сообразив, что я не понимаю его. — Я попытался забить мяч головой.

— Ясно, — говорю я со слабой улыбкой.

— Через несколько минут я бился на земле с приступом, — он снова отворачивается. Его рука гладит фотокамеру. — Прямо при всех. Перед моей подружкой, друзьями, перед папой, — он качает головой и наконец берется за фотоаппарат. — Так зачем эта штука?

— Это вид терапии, — отвечаю я, протягивая руку к камере и открывая объектив. — Исследования показывают, что разные виды терапии, включая фотографию, могут быть частью лечебного процесса. А как ты думаешь?

— А что же я должен снимать? — спрашивает Уилл, оглядываясь вокруг. — Эту комнату?

— Если хочешь. Хочешь, можем пройтись по коридорам, посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного, — он колеблется. Кажется, предложение не особенно заинтересовало его. — Доктор Форд думает, что фотографирование должно пойти тебе на пользу.

— Я думал, на пользу мне должно пойти вот это, — он указывает на повязку с датчиками на своей голове и отдает мне фотокамеру.

— Это просто еще один способ помочь тебе, — говорю я, держась за камеру, как за спасательный трос. — Почему бы не попробовать? Вдруг что-то из этого да получится. Вдруг ты сможешь вернуться к своей игре пораньше, — говорю я, стараясь найти с ним общий язык.

Он отрицательно качает головой.

— Хотите знать правду? — спрашивает он. И прежде чем я успеваю ответить, произносит: — Я ненавижу футбол.

* * *

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Дэвида нет там, где его обычно можно найти. Я прошу медсестру отправить сообщение ему на пейджер.

— Он сказал, что готов встретиться с вами здесь или в своем кабинете, — она ждет моего ответа.

— Скажите, что я буду у него через пять минут.

Я кладу фотокамеру в укромное место за столом медсестры и приказываю себе успокоиться. Доехав в пустом лифте до нужного этажа, быстро иду по коридору к кабинету Дэвида. Еще издали я вижу, что дверь приоткрыта.

Дэвид сидит за своим письменным столом, просматривая документы. Заслышав мои шаги, он поднимает глаза. Я успеваю заметить в них желание и тоску. У меня перехватывает дыхание, и я отворачиваюсь, глядя на сгустившуюся за окном темноту.

— Он не заинтересовался фотографированием, — говорю я. — У него были уроки фотографии в старших классах, и он их не слишком полюбил.

— Понятно, — Дэвид встает и обходит стол. — Спасибо, что попыталась.

— Какой у него прогноз? — не удерживаюсь я от вопроса.

— Мы еще не установили, — он трет лицо. — Утром его посмотрит невролог, — он опирается о стол. — Тогда у нас будет больше информации, — он качает головой, словно боится подвести парня. — Уилл страдает, сбит с толку. Я подумал, что, если он сделает несколько снимков, то приободрится.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мне хочется утешить Дэвида, хотя я и не знаю как. Что я могу дать другому человеку?

— Он не хочет играть в футбол, — произношу я. Дэвид потрясенно смотрит на меня.

— Он сказал тебе это?

Я киваю:

— Он играл ради своего отца.

Дэвид озадаченно смотрит на меня.

— Когда Уилла привезли, его отец мог говорить только о футболе. Он по крайней мере пять раз спросил у меня, сможет ли его сын снова играть в футбол.