Как творить историю - Стивен Фрай

– То есть похороны предстоят государственные? Она покачала головой – и да и нет.

– Официально это государственные похороны. Натурально. Однако в наши дни… – Фрау Мендель, словно извиняясь, развела руками.

– Нет-нет, все в порядке, – заверил ее Аксель. – Я и сам предпочел бы что-нибудь немноголюдное. Правда.

– Ну вот, – сказала фрау Мендель, останавливаясь перед большой, с колоннами по сторонам, бледно-зеленой дверью. – Здесь фрейгерр и живет.

Она трижды быстро стукнула в дверь костяшкой среднего пальца и, не дожидаясь ответа, вошла.

Отец Акселя сидел в кресле-каталке – обмякнув и свесив на грудь голову. Он крепко спал.

Аксель понял, что никогда бы не узнал его, никогда, даже за тысячу лет. Сохранившийся в памяти Акселя подвижный мужчина в белом халате обратился в прототип Старца. Стариковская желтая кожа, стариковские тощие ноги, стариковский мокрый рот, стариковское дыхание и стариковские пряди волос – и все это наполняло комнату стариковским запахом. Даже солнце, вливавшееся сюда через окна, непостижимым образом обращалось в стариковское солнце – яркое, сварливое тепло, какое встречаешь только в домах престарелых.

Фрау Мендель тронула Старца за плечо:

– Фрейгерр, фрейгерр! Ваш сын приехал. Здесь Аксель.

Голова Старца медленно приподнялась, и Аксель увидел водянистые глаза отца. Да, вот их он, пожалуй, узнать еще смог бы. Зрачки почти заплыли желтоватой жировой тканью, в которую превратились райки, однако сквозь эти затуманенные кобальтовые кружки проглядывала сущность, знакомая Акселю, – сущность его отца.

– Здравствуй, папа! – сказал он и с изумлением ощутил, как на собственные его глаза навернулись слезы.

– Молоко.

– Молоко?

– Молоко!

– Молоко? Ты хочешь молока? – Аксель непонимающе повернулся к фрау Мендель.

– Это он просыпается. Обычно после дневного сна он выпивает стакан теплого молока.

– Папа, это я, Аксель. Аксель, твой сын. Аксель смотрел, как туман в глазах отца начинает рассеиваться.

– Аксель. Ты здесь.

Голос был хрипл и неясен, и все-таки Аксель узнал его и сразу же перенесся в Мюнстер, в дом своего детства. Ошеломляющее чувство любви охватило его, любви, ошеломленной собственной силой, ошеломленной, быть может, тем сильнее, что она и не ведала о собственном существовании.

На ладонь его опустилась, похлопывая, другая ладонь, холодная.

– Спасибо, что приехал. Ты слишком добр.

– Ерунда, при чем тут доброта. Для меня это радость. Радость.

– Нет-нет. Это доброта. Я попросил бы тебя вывезти меня наружу. В парк.

Фрау Мендель утвердительно кивнула и придерживала дверь, пока Аксель разворачивал кресло и выкатывал отца в коридор.

– Вы просто поезжайте до конца коридора, там повернете налево и через дверь попадете на пандус, ведущий в парк. Если что-то понадобится, на подлокотнике кресла есть кнопка.

Аксель попытался было завести разговор о красотах парка и озера, однако отец оборвал его:

– Вон туда, Аксель. Вези меня туда. За ливанский кедр, к озеру, там будет тропинка, по которой никто не ходит.

Аксель, как ему и было велено, покатил отца по лужайке, мимо дерева. Он обменивался кивками с санитарками и любящими родственниками, их было немало вокруг, и все занимались примерно тем же, чем он. Какой-то старик в пижаме сидел на скамейке, разговаривая сам с собой; к пижамной куртке, с веселым изумлением отметил Аксель, было приколото больше десятка наград.

– Туда, туда! Та м безлюдно, – произнес отец. Он кренился вперед, словно пытаясь ускорить ход кресла.

Аксель повез его в указанном направлении – по тропинке, ведшей к проему в многоцветной живой изгороди. За проемом их поджидал маленький цветник в форме подковы.

– Разверни кресло кругом, лицом ко входу, – попросил отец. – Вот так, и садись на скамью. Теперь, если кто появится, мы его увидим.

– Солнце не слишком печет? Может, мне сбегать за шляпой?

– Бог с ним, с солнцем. Я умираю. Уверен, тебе сказали об этом. А зачем умирающему шляпа?

Аксель кивнул. Чего уж теперь лукавить?

– Знаешь, когда я умру, ты унаследуешь мой титул.

– Я об этом особенно не думал, папа.

– Лгун! Поспорить готов, ты уж годы как почти ни о чем другом и не думаешь. Так вот, я хочу рассказать тебе, что он означает.

– Это знак отличия за заслуги перед Рейхом.

– Да-да. Но я не об этом. У тебя есть хоть какие-то представления о том, за что Фюрер удостоил меня подобной чести, а?

– Нет, папа.

– И ни у кого их нет, все, кто знал это, умерли, и секрет мой умер с ними. Но, раз уж мне предстоит оставить тебе эту честь, будет лишь правильно, если я расскажу тебе ее историю, не так ли? Земель к титулу не прилагается, только история. Поэтому я хочу, чтобы ты посидел со мной и послушал. Ты уже научился спокойно сидеть на месте?

– Думаю, да, папа.

– Хорошо. Не дашь мне сигарету?

– Я курю только трубку, папа, а она осталась в отеле, в моем багаже.

– Да? А я рассчитывал на сигарету.

– Хочешь, я схожу, поищу?

– Нет-нет. Сиди, не так уж оно и важно. В моем возрасте удовольствие порождается созерцанием, не действием. Зато на спинке кресла, в столике, ты найдешь бутылку шнапса.

– Ты хочешь сказать, в кармане?

– Ну конечно. В кармане, я так и сказал. Неважно, подумал Аксель. «Tasche»[162] и «Tisch»[163] слова довольно похожие. Если это и есть та степень старческого слабоумия, коей ему следует ожидать под самый конец, тогда, возможно, одряхление не так уж и страшно.

Он нашарил бутылку, свинтил с нее крышку, отдал шнапс отцу, и тот, основательно отхлебнув, отчего глаза его наполнились слезами, вернул бутылку Акселю.

– Сиди спокойно и слушай. Ничего не говори, просто слушай. История, которую я собираюсь тебе рассказать, известна очень немногим на свете людям. Это великая тайна. Великая. Понимаешь?

Аксель кивнул.

– Все началось в городке Браунауна-Инне, в Австрии, ровно сто лет назад. Ты слышал о Браунау?

Аксель покачал головой.

– Ха! Вот именно. И никто не слышал. Не сомневаюсь, сейчас он – такая же безликая дыра, какой был тогда, неотличимая, в сущности, от любого другого пыльного городишки, стоявшего в той части империи Габсбургов. Браунау был скучным провинциальным городком, таков он, я уверен, и ныне. В нем никогда ничего не происходило. Жизнь тянулась себе и тянулась – рождения, браки, смерти, рождения, браки, смерти. История обходила его стороной.

Однако сто лет назад молодой врач, работавший в этом городке, совершил открытие, поразительное открытие, которому предстояло изменить весь мир. Он, врач то есть, разумеется, не имел об этом ни малейшего понятия. Звали его, к слову сказать, Хорстом Шенком. Ты должен понять, что выдающимся ученым он не был, просто начинал свой жизненный путь семейным врачом маленького городка – преисполненным, вне всяких сомнений, идей и надежд, как оно и полагалось в тот век, однако в научном отношении, уверяю тебя, ничего собой не представлявшим. Второразрядный ум, да и то еще в лучшем случае. Подобно многим людям его пошиба и поколения, он вел исчерпывающий, скрупулезный дневник, в котором описывал свою медицинскую практику, – чтение, по большей части, на редкость тягостное. Итак, перед нами скучный молодой врач, живущий в скучном городишке, что стоит в скучном углу мира. А вот сделанное им открытие скучным отнюдь не было, ни в малой мере.

В один из дней 1889 года к нему пришла на прием молодая женщина, вся красная от смущения и расстройства. Звали ее, дай-ка подумать… Боже милостивый, а ведь когда-то я знал эту часть дневника Шенка наизусть, слово в слово… Гитлер! Да, так, Клара Гитлер, урожденная Плотсл или что-то такое. Фрау Гитлер заявилась к герру доктору Шенку потому, что ей с мужем никак не удавалось зачать ребенка. Поначалу доктор решил, что ничего особенного тут нет. Муж, Алоиз, мелкий таможенный служащий пятидесяти четырех лет, почти вдвое превосходил Клару годами. Клара уже родила одного за другим трех малышей, однако все они умерли в младенчестве. У Алоиза же имелась куча детей от других его любовных связей, и, возможно, он просто достиг пределов периода плодовитости, понимаешь? Или, может быть, череда неудачных родов, перенесенных его женой, попортила что-то в ее утробе. Не исключено также, отмечает Шенк в своем дневнике, что слухи о том, будто чета эта состоит на самом деле из дяди с племянницей, верны, а все мы знаем, какими опасностями чреваты союзы столь близких кровных родственников. Однако фрау Гитлер отчаянно хотелось заиметь ребенка, и она умоляла доктора о помощи. Тот обследовал ее, ничего дурного не обнаружил, если не считать следов от побоев – дела, опять-таки, привычного в тех краях и в те времена, – и потому предложил ей не оставлять стараний, занес все подробности в дневник и думать о ней забыл. Добрый доктор, впрочем, изрядно удивился, когда дня два спустя еще одна молодая женщина, фрау Леона Гартман, пришла к нему с рассказом об обстоятельствах весьма схожих. Эта была матерью двух здоровых девчушек и вот уж год как пыталась заодно с мужем обзавестись еще одним дитятей, но безуспешно. Так вот, оказалось, что Гартманы живут на одной улице с Гитлерами. Шенк отметил это совпадение в дневнике, никакого особого значения, впрочем, ему не придав. Однако под конец следующей недели к нему явились уже две женщины сразу, фрау Мария Стейниц и фрау Клаудиа Манн, и обе с жалобами на то, что им не удается зачать. И жили обе на той же самой улице.