Как творить историю - Стивен Фрай

– Но почему? – Я в недоумении взъерошил пальцами волосы. – Я не понимаю, почему эти имена могут хоть что-нибудь значить.

Хаббард навострил уши – на подъездной дорожке послышался рокот автомобильного двигателя.

– Извините, Майк. Я скоро вернусь, – сказал он, вставая.

Хаббард кивнул Брауну, вышел и закрыл за собой дверь, а несколько мгновений спустя я услышал, как отворилась входная дверь дома и из вестибюля донесся глухой бубнеж.

Оставшись наедине с Брауном, к разговорам, похоже, не очень склонным, я попытался сообразить, что же здесь происходит.

Профессор Тейлор. Все это должно быть как-то связано с ним. Если Европа и Соединенные Штаты находятся в состоянии «холодной войны», а судя по тому, что я здесь услышал, так оно, похоже, и есть, тогда Тейлор должен быть кем-то вроде проамериканского диссидента. Неким эквивалентом Солженицына или Гордиевского, сумевшим каким-то образом перебежать в Соединенные Штаты. Возможно, он время от времени подбрасывает кой-какие лакомые кусочки ЦРУ – вернее, организации, в которой состоят Хаббард и Браун. Может, Тейлор прослышал о странном старшекурснике, который принялся вдруг изъясняться на английский манер, а побеседовав с ним лично, счел его настолько подозрительным, что порекомендовал своим вашингтонским хозяевам приглядеться к Майклу Янгу.

Да, но как могло случиться, что их заинтересовало имя Гитлера? Я сцепил на затылке пальцы и ладонями сдавил голову, словно пытаясь заставить мозг заработать. Полная бессмыслица.

– Голова болит? – сочувственно поинтересовался Браун.

– Вроде того. – Я посмотрел на него. – Знаете, мигрень, которая начинается, когда вконец запутаешься.

– От вас требуется лишь одно – рассказать все, что вы знаете. А запутываться предоставьте нам… черт, это же наша работа.

– Занятно. – Меня удивило дружелюбие, прозвучавшее в его голосе. – А мне казалось, что вы здесь мистер Плохой.

– Прошу прощения?

– Ну, знаете, старинный метод допроса. Хороший коп и Плохой коп. Вот я и вбил себе в голову, что вы – Плохой.

Браун застенчиво улыбнулся.

– Экая чертовщина, сынок, – с карикатурным западным выговором произнес он. – Я вроде как надеялся, что мы оба ничего себе.

Дверь столовой отворилась, вошел Хаббард.

– Тут кое-кто приехал повидаться с вами, – сказал он и на шаг отступил от двери.

Средних лет женщина с мгновение простояла в дверном проеме, моргая от яркого света, а затем, раскинув руки, бросилась ко мне:

– Майки! Ох, Майки, милый!

У меня отвисла челюсть.

– Мама?

Она, клацая браслетами, приблизилась.

– Лапушка, мы просто заболели от беспокойства, едва обо всем услышали. Почему ты не позвонил?

Я обнял ее, мягкая, напудренная щека мамы прижалась к моей, я не стал разрывать нашего долгого объятия. Волосы ее были выкрашены в ярко-золотой цвет, аромат духов, густой, фруктовый, казался мне чужим, однако это точно была моя мать. Никаких вопросов. Я взглянул поверх ее плеча и увидел мужчину, медленно, прихрамывая, входившего в комнату.

– Господи, – прошептал я. – Отец, это ты? В последний раз я видел его, когда мне было десять. Он не был лысым, изнуренным болезнью, сутулым. Он был сильным, стройным, красивым – таким, каким умерший отец навсегда сохраняется в памяти ребенка.

Отец бросил на меня короткий взгляд.

– Здравствуй, сын, – сказал он и, повернувшись к Хаббарду, кивнул.

– Вы уверены, сэр? – спросил Хаббард. – Совершенно уверены?

– Вы полагаете, я могу не узнать собственного мальчика?

– Конечно, это Майк, – сказала, приглаживая мои волосы, мама. – Что случилось, лапа? Нам сказали, с тобой произошел несчастный случай. Почему ты не позвонил?

Говор их звучал, на мой слух, совершенно по-американски. Мне не хотелось, открыв рот, испугать их моим британским выговором. Я искал слова, которые могли бы прозвучать нейтрально. Слова, в которых было бы не слишком много «р» и «а».

– Голова, – шепотом сообщил я. – Ушибся.

– Ох, бедный мальчик! У врача был? Я мужественно кивнул.

– Мистер Хаббард, – говорил между тем отец. – Возможно, вы будете столь любезны, что объясните мне, почему вы решили, будто он может оказаться не моим сыном, и почему нас привезли среди ночи, на правительственной машине, в дом, один вид которого наводит меня на мысль, что здесь…

– Давайте присядем за стол и все обсудим, – сказал Хаббард, и мне померещилось, что в голосе его проступила почтительная нотка.

Мама ласково вглядывалась в мои глаза, продолжая гладить меня по голове – наверное, пыталась нащупать шишку.

– Хай, ма, – сказал я с наилучшим американским прононсом, на какой был способен.

«Ма» представлялось мне более подходящим, чем «мать», «мамочка» или «мама». Она улыбнулась, приложила к моим губам палец и повела меня к столу, словно престарелого инвалида.

Браун тем временем уже вернулся из примыкающей к столовой кухни, с очередным кофейником и круглым блюдом с печеньем.

Отец строго хмурился и с недоверием оглядывал комнату.

– Я полагаю, джентльмены, – произнес он, – что здесь достаточно подслушивающих устройств. Я хоть уже и не служу, однако из моего дела вы могли бы узнать, что в Вашингтоне у меня сохранились связи. В вашем, мистер Хаббард, вашингтонском департаменте. И я с радостью зафиксирую на ваших скрытых пленках мое неудовольствие и гнев, вызванные тем, как вы обращаетесь со мной и моей семьей. Что вы надеетесь получить от моего сына? Это целиком лежит за пределами моего понимания.

– Как раз к этому мы и хотели бы перейти, полковник Янг, – сказал, нервно облизнув губы, Хаббард.

Полковник Янг… Я снова вгляделся в отца. Мне казалось, что я различил в его речи нечто британское, не более чем намек, до самого конца сохранившийся у Кэри Гранта[158] и Рэя Милланда,[159] – подобие сочной протяжности, присутствующей и в интонациях аристократических уроженцев Новой Англии. Он выглядел больным, постаревшим, не думаю, что я узнал бы в нем человека с фотографий, среди которых вырос в гэмпширском доме мамы, или из любительского фильма, который она прокручивала на Рождество, когда тосковала особенно сильно.

– Прежде всего, – продолжал Хаббард, – я хотел бы спросить вас, сэр, и вас, мэм, говорят ли вам что-либо слова «Браунау», «Пёльцль», «Гитлер» и «Аушвиц»?

Отец на краткий миг поднял глаза к потолку.

– Совершенно ничего, – решительно произнес он. – Мэри?

Мама с извиняющимся видом покачала головой.

Хаббард предпринял еще одну попытку:

– Прошу вас, полковник, подумайте как следует. Возможно, когда вы еще жили в Англии? Может быть, вы слышали там эти имена? Или видели их написанными? Они пишутся вот так.

Он открыл записную книжку, протянул ее отцу, и тот внимательно вгляделся в ее страницу.

– Окончание «ау» нередко встречается в названиях городов Южной Германии и Австрии, – сказал отец, задумчиво, на манер Холмса, покивав. – Тальгау, Тургау, Пассау и так далее. Однако Браунау мне не знакомо. Гитлер решительно ни о чем не говорит. Как, боюсь, и Пёльцль. Аушвиц может относиться к Северо-Восточной Германии, к Польше даже. Мэри? – Он, минуя меня, пододвинул записную книжку к маме. Я отметил, что немецкие названия отец произносит безукоризненно.

Мама смотрела на написанные слова так, точно хотела, чтобы они хоть что-нибудь да значили, – ради меня.

– Простите, – сказала она. – Ни разу в жизни их не видела.

Хаббард взял со стола книжку, вздохнул.

– Вам, разумеется, известно, – произнес отец, – что когда в пятьдесят восьмом я попросил здесь убежища, то прошел доскональную проверку. На опросы ушло тогда больше полутора лет. С тех пор моя работа на американское правительство была отмечена благодарностями и наградами на самом высоком уровне. Надеюсь, моя лояльность сомнений у вас не вызывает?

– Нет, сэр, – с молящей интонацией ответил Хаббард. – Никаких, уверяю вас, никаких. Прошу вас, поверьте мне.

– Тогда, возможно, вы все же будете добры объяснить нам, в чем, собственно, дело?

– Майки, – сказал Хаббард. – Вы не могли бы оказать мне услугу?

– Какую?

– Совсем простую. Не могли бы вы процитировать «Геттисбергскую речь»?[160]

Я сглотнул:

– Простите?

– Ты спятил? – прошипел отец.

– «Геттисбергская речь», Майки, – не обращая на него внимания, повторил Хаббард. – Какими словами она начинается?

– Э-э…

«Геттисбергская речь»? Что-то такое насчет «восьми десятков и десяти лет» всплыло в моем сознании, и еще я вспомнил, что в ней содержится знаменитое «из народа, для народа и созданное народом», но это было и все, что я знал. Как соединяются эти куски, оставалось для меня полной загадкой. Меня угнетало пугающее чувство, что «Геттисбергская речь» – это одна из тех вещей, которые, предположительно, знает любой американец. Вроде текста «Звездного знамени» и значения слов «средний балл».[161]