Пробуждение любви - Хизер Гротхаус

Он шел шатаясь, с грохотом продвигаясь по лабиринту темных переходов Шербона, голова кружилась из-за сильного удара по голове, который он получил в Святой земле, и в то же время от потрясений нынешнего вечера.

Он был физически близок с Микаэлой. Она любит его. Она хотела его, несмотря на его отталкивающее тело, но теперь он больше не мог притворяться. Что случилось с наделенным властью старым башмаком, который он все еще носил? Почему он подвел его именно сейчас, когда он начал верить, что мог притворяться, будто был целым, мог любить Микаэлу, как она того заслуживала, как ему хотелось любить ее? В течение тех двух счастливых дней Родерик снова был мужчиной, а теперь… теперь…

Он вновь превратился в дикого зверя. Жалкого, рычащего, побежденного зверя, недостойного любви, негодного для семьи. Ему больше незачем жить.

Родерик остановился, опершись рукой о стену, ожидая с закрытыми глазами, пока утихнет парализующая дрожь. Он никогда не сможет показаться ей на глаза в таком виде. Особенно после того, как доказал, что мог ходить, садиться на лошадь, легко кружить и подбрасывать Лео в. воздух. Черт, он так улучшил свое состояние в последние два дня, что начал вновь подумывать о том, чтобы вызвать Хью на шуточное состязание. Родерик оттолкнулся от стены и, хромая, пошел дальше по коридору.

А сейчас, сейчас он вообще ни на что не способен. Слабый. Жалкий. Микаэла сказала, что любит его, но со временем она от него устанет и будет искать утешение на стороне.

Атеперь, когда Родерик полюбил ее, почувствовал как жену, которая и будет таковой — теплой, все понимающей и страстной, — он чувствовал себя так, словно у него медленно из живота вытягивают кишки.

Может быть, именно это и чувствовала его мать, перед тем как войти в море и навсегда покинуть его. Она тоже была больной и уставшей. Тоже оставила кого-то, кого любила, полагая, что, возможно, ему будет лучше без нее.

Было ли ему лучше? Права ли была Дорис Шербон, лишив себя жизни?

Мурашки побежали по спине Родерика, и металлическое звено Микаэлы, забытое, когда он быстро натягивал на себя сорочку, до настоящего момента, начало вызывать у него зуд. Он остановился и бездумно почесал это место, затем взглянул, куда привела его искалеченная нога. Вечно оплывающие свечи по обе стороны резных дверей и слова по-латыни на притолоке, обвиняющие его:

«Из врат ада верни их души, Господи».

В душе Родерика нарастал гнев, какого он еще никогда не испытывал, — на отца, на собственное слабоволие, на Аурелию за то, что была смертельно больна, на Лео за его невинность, на мать, которая покинула его, на мисс Форчун, имевшую глупость приехать в Шербон и полюбить его.

Родерик с грохотом распахнул двойные двери и бросился в тесную часовню.

Микаэла чувствовала себя ужасно глупой, выскочив в грозу в одном платье и домашних туфлях, но она не могла заставить себя остановиться, чтобы набросить на плечи шаль или пальто.

Лео находился там. Лео и Элизабет, оба в когтях безжалостной Харлисс.

К счастью, Алан оправился от своего состояния медузы и теперь бежал рядом с Микаэлой. Они бежали, взявшись за руки, чтобы не потерять друг друга в ужасном, черном мире воды, низвергавшейся с небес вокруг них. Земля была предательской в леденящем потоке, превращавшем канавки с мертвой зимней травой в смертельно опасные шлюзы, где кроличьи норы и звериные тропки неожиданно появлялись под ногами, словно желая захватить отчаявшуюся пару врасплох и поглотить их.

Молнии позволяли им видеть вдали море, бурное и пенящееся, волны словно облизывали утесы. Вид черной воды, разрезаемой пенистыми серыми лапами, слепо захватывающими жертву, любую жертву, холодил кровь Микаэлы сильнее, чем проливной дождь.

— Мйкаэла! — крикнул Алан и присел, чтобы поднять что-то с земли, затем протянул девушке маленький предмет. Это был кожаный башмак.

Башмак Лео.

«Нет башмаков!»

Алан, должно быть, догадался по выражению ее лица, что башмак принадлежит Лео, потому что не колеблясь потянул вперед потрясенную девушку.

— Они скорее всего направились к скале! — прокричал он, когда оба, скользя, бежали вдоль узкой долины. — Там есть где укрыться? Может быть, хижина рыбака?

Мйкаэла покачала головой, затем поняла, что он не мог это увидеть в темноте.

— Нет! Там есть тропинка, которая ведет прямо к воде, и… больше ничего! — У себя за спиной Мйкаэла чувствовала, как за ними безмолвно наблюдают могилы на холме. Особенно Дорис Шербон, которая много лет назад шла по этой самой тропинке к собственной гибели. — Там очень узкая линия пляжа, Алан, и если прилив…

Алан снова потащил ее вперед.

— Им больше некуда было идти. Они могли оказаться в ловушке на склоне утеса! — Спотыкаясь и с трудом удерживая равновесие, они шли к каменистому Ц-образному месту, где тропинка исчезала за утесом и спускалась вниз, к вздыбленному краю моря.

Взобравшись к крутой, петляющей тропе, они остановились, чтобы посмотреть вниз. Прилив действительно приближался, и узкая полоска каменистого побережья теперь была скрыта под пенистой водой. Мйкаэла знала, что в самый сильный прилив вода могла подняться до середины утеса.

Дети не смогли бы проделать этот путь сами.

Когда снова сверкнула молния, у Алана вырвался хриплый крик. Он выпустил руку Микаэлы и упал через край утеса на тропу, катясь вниз по острым камням.

— Алан! — закричала Мйкаэла, но он не остановился, не замедлил своего скольжения вниз. Почему до сих пор не появился Родерик? Мйкаэла была в отчаянии, она так нуждалась в его поддержке.

Мйкаэла последовала за Аланом, пристально наблюдая за границей между утесом и водой, которая поднималась все выше с каждой последующей волной, катясь им навстречу.

Когда Родерик остановился, пошатываясь, возле алтаря, его охватило отчаяние. Он сам не знал, как очутился здесь и что ему теперь делать.

Маленькие лампадки по обе стороны раки освещали позолоченные поверхности и рельефно обрисовывали огромное распятие, подвешенное наверху. Сами камни богато украшенного помещения дышали древними благовониями, и на мгновение Родерик вернулся на два года назад, в длинный госпитальный барак в Константинополе, где господствовало другое огромное распятие и запах дымного ладана душил его кровоточащее горло.

Родерик задохнулся от воспоминания об ощущении крови, смешанной с ладаном, у себя во рту, от звона в ушах и сильной пульсации лица от полученных ран и от ощущения в ноге, словно та находилась в огне, который не мог поглотить ее. Затем появилось бледное, осунувшееся, встревоженное лицо Хью, борющегося за его жизнь, хотя в тот момент ему больше всего хотелось умереть, чтобы навсегда избавиться от запаха ладана, невыносимой боли и словно насмехавшегося над ним распятия. Ускользнуть туда, где он наконец увидит свою мать и где уж точно не встретит снова Магнуса Шербона. Как он молился перед Гераклеей! Как он молил Господа сохранить его людей и привести их к справедливой победе и сделать так, чтобы его отец наконец начал гордиться им и сказал: «Отлично, сын! Отлично!»