Мозес - Ярослав Игоревич Жирков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дверь дома оказалась тяжелой и скрипучей, с множеством резных узоров. Внутри пахло душистыми сушеными травами. На полу лежали ковры своим изящным видом, не позволяя войти не разувшись. Вонь солдатских сапог перебила аромат трав. В просторной гостиной качая маятником, шли часы, а напротив входа стоял зеркальный трельяж, створками сомкнувшись так, что Йозеф увидел, как он отражается в нем, уходя в бесконечность тысячами одинаковых солдат на боевом построении. Он помахал рукой. Они ответили тем же. Астор усмехнулся над ним.
Из спальни доносилось тяжелое дыхание, хрипом сотрясая воздух.
– Там, – сказал Юрген.
Йозеф зашел первым, рукой убрав занавеску, разделяющую комнаты. Большая кровать, стеленная простынями, под потолком красный угол с иконами сурово глядящие большими глазами на чужеземцев. Образы были совсем не похоже на те, что Йозеф видел раньше, в католичестве – тонкие носы и узкие лица серо-коричневого оттенка, абсолютно плоское изображение без теней и объема. Словно окно в потустороннее они пугали, но тем вызывали мистический трепет, засасывая сознание тягой обратной перспективы. На столике догорала свеча, а подле кровати сидела женщина. Та самая уставшая бледная женщина, словно с неё и рисовали эти иконы. Белые простыни перепачканы кровью. Здоровяк Сигфрид широкими ноздрями втягивал воздух. Румянец щек сменился на серый мертвецкий цвет, словно его уже коснулась смерть. Никто не думал, что всё так серьезно.
– Сигфрид, Сигфрид! – звал его из тьмы Ханк, – это еще не конец! Только пока не поздно, прими господа нашего Иисуса Христа, – он сорвал со стены распятие и потрясал им над угасающим телом. Сигфрид промычал и очнулся. Ханк с надеждой посмотрел в мутные глаза
– Дайте уже сигарету, этот святоша меня достал, – сказал он. Губы дрогнули в улыбке. Сигфрид оставался Сигфридом. Йозеф протянул ему сигарету, Астор поднес огонь.
– Кровать не подожги, герой, – сказал Конрад.
– Поверь же, поверь, наконец, – неустанно твердил Ханк.
– Зачем мне верить? Скоро я и так всё узнаю, – Сигфрид выпустил дым, не вынимая сигареты изо рта. Потухший пепел осыпался на кровать.
***
В зимних сумерках стук лопат о мерзлую землю эхом разносился по округе и затихал где-то у стволов могучих деревьев. Каждый глухой удар раздражал рану на сердце. Долго. Очень долго. Время словно играло в злую шутку, нарочно растягиваясь как резинка и напряжение вот вот, должно было разорвать его. Над старателями взошла белая луна, снег заискрился, словно на нем рассыпаны миллионы драгоценных алмазов. Черным пятном темнела куча вырытой земли – яма готова. К её краю двое волокли камень с выточенными зубилом словами. На небе засияли первые звезды.
Ханк приняв роль священника, прочел молитву. Он взял горсть земли и, прошептав что-то, бросил в яму, на закутанное в белую ткань тело. Остальные, менее торжественно повторили обряд. Йозеф смотрел, смотрел и думал: «Еще десять часов назад, Сигфрид рассуждал о апатеизме, мечтал вкусно поесть и закурить, а теперь все желания исчезли, мысли стерты, а тело вот оно, совсем как живое, словно в глубоком сне. В подобные моменты кажется понятным, почему такие как Ханк изо всех сил верят, и защищают свою в веру в то, что смерть тела еще не конец. Это так всё упрощает, даёт ответы на все вопросы. Просто поверь, и станет легче. Просто принеси на жертвенный алтарь веры свой разум, и станет легче».
– На войне не каждый получает такую шикарную могилу, – явившись из темноты, сказал обер-лейтенант Херрик, – вон те, – он указал на холмик покрытый снегом, лежат вместе, без имен и без надгробного камня, – Херрик поднял голову к темному бесконечному небу с крохотными фонариками звезд. – А ведь сегодня, черт возьми, рождество, – он пристально посмотрел на солдат – а теперь быстро по хатам, отбой!
Йозеф лежал на мягкой перине возле пышущей жаром печки. Дрова монотонно трещали пожираемые пламенем и склоняли в сон. В уме проносились последние события: разорванные тела партизан(их закопали прямо в окопе), серое лицо Сигфрида и поминальная служба Ханка. «И это первый день на фронте» – с ужасом понял Йозеф, однако ему еще не приходилось спать в окопах под артобстрелом, когда в любой момент крыша из бревен и земли могла обрушиться на голову. А здесь – перина, печка, горячая еда, точно детский сад.
Забвение. Сладкое Забвение. Во тьме сонных век поплыл чей-то образ, мозаикой собиравшийся в лицо. Не лик войны, но гимн жизни. Щеки горели румянцем на колючем морозе, зубы белее снега обнажили алые губы, русые косы спадали до груди, и манящая зеленца её глаз точно в них живет вечное лето. Миф, живущий не на олимпе, а всего лишь за несколько домов от него. Оставалось только пережить ночь. В хатке раздался храп.
2.
– Какой подъём дают нам его слова, в то время как мы собираемся вокруг радиоприёмника, не желая пропустить ни единого слова! Есть ли лучшая награда после дня битвы, чем услышать фюрера? Нисколько! – зачитал Мартин слова неизвестного солдата перед группой старшеклассников, и спрятал листок с текстом обратно в карман своей новой служебной формы. Школьники начали перешептываться.
– И ваша главная цель, как немецких мужчин, – продолжал Мартин, – стать защитниками рейха и выполнить свой священный долг.
Все в один такт закивали, но вдруг, когда разговоры приутихли, один из школьников встал с места, и дерзко спросил:
– А почему же тогда вы здесь, а не на фронте с нашей доблестной армией? Класс замолк, и по рядам стихийно пробежало напряжение. Мартин стиснул зубы, но не растерялся и ответил в той же торжественной манере:
– Я, как и многие другие, защищаю нашу страну от внутреннего врага, но обязательно придет день, и я вместе с вами отправлюсь на фронт! И поверьте, я желаю этого всем своим сердцем!
Школьник сзади отвесил вопрошающему подзатыльник, и класс вновь погрузился в гул. Мартин сошел с трибуны и попрощался с учителем, а когда покинул школу, лицо его изменилось, как и мысли. «Дурацкий Йозеф! Я должен был оказаться на его месте. Вечно он получает то, что хотел я, вот только ему это не нужно, черт подери! Я сейчас бы с радостью настучал по его безмозглой башке».
Из раздумий выбил женский голос.
– Постой!
Мартин остановился и обернулся. Это была Роза. С бега, она
