Опознай живого (Сборник) - Сергей Абрамов

— Нидзевецкий, — представился он, подойдя ближе, но не протягивая руки, — для друзей Стае. Отправляюсь вместе с вами сегодня-завтра зарабатывать по пять тысяч на брата.

— Садитесь, — сказал я, — здесь хороший французский коньяк. Сейчас закажу бутылку.

— Уже освоили? — усмехнулся он. — Но мне ближе к заветной кнопочке, — протянул руку к селектору и в ответ на вкрадчивый шепот динамика скомандовал, как в строю: — Господину Берни Янгу требуется еще бутылка и второй бокал… — А когда заказ был уже сервирован, соизволил наконец обратиться ко мне: — Вы хорошо знаете, куда и зачем нам придется идти?

— А вы? — спросил я в ответ, помня предупреждение Стона не откровенничать.

Нидзевецкий ухмыльнулся, как школьник, подсмотревший ответ в подстрочнике.

— Честно говоря, я не верю в эту неэвклидову геометрию. Ни в четвертое, ни в пятое измерение. Есть дырка в шахту, только замаскированная. Какой-нибудь оптический фокус. В определенный день определенного месяца, в определенный час на рассвете или на закате дырка эта видна простым глазом. Ныряй — и все как в цирке, только без клоунов.

— Я тоже не верю, только не столь уж решительно, — сказал я. — Неэвклидовы геометрии есть и будут, а Эйнштейн опроверг и Ньютона. Так что, пока не пришлось нырнуть в эту дырку, не будем обсуждать ее местоположение в пространстве.

Нидзевецкий погрел коньяк в кулаке и выпил. Он не выглядел ни пьяным, ни охмелевшим, только глубокие темные глаза его чуть блестели.

— Значит, ученый-физик Янг не собирается ставить никаких научных экспериментов, — процедил он не без иронии. — Его, как и нас грешных, интересуют только пять тысяч в местной валюте?

Я пожал плечами: ни спорить, ни поддакивать Нидзевецкому мне не хотелось.

— И физики и лирики одинаково в ней нуждаются.

— Я не лирик, — зло сказал Нидзевецкий, — я неудачник. Врач-недоучка, фельдшер. В армии не дослужился выше поручика. Потерял два литра крови, совесть, честь и надежду на будущее. На большее, чем прилично водить машину или сделать укол камфары умирающему, не способен. Не выучился.

— Так почему же вы не вернетесь на родину? — спросил я. — Там, говорят, легко найти и работу и уважение. В любом гараже нужен шофер, в любой больнице — фельдшер.

— Не знаю, — вздохнул Нидзевецкий. — Засосало болото. Привык думать, что без денег ты никому не нужен. А тут сразу пять тысяч кредиток. Есть смысл рискнуть.

— И так же думают все наши коллеги?

— Гвоздь вообще ничего не думает — не обучен. Умеет стрелять без промаха или без выстрела — кулаком в переносицу, и добывать деньги у ближнего своего одним из этих двух способов. А за пять тысяч головой рискнет, если есть шанс выжить. И у Этточки вы ничего не узнаете, хоть и говорит она на трех языках, но так плохо на каждом и с таким угнетающим произношением, что смысл не улавливаешь.

— Кто же она по национальности?

— Этта Фин? Не знаю. Легче всего назвать ее мисс Фин, но подойдет и мадемуазель Фин, и фрейлейн Финхен.

Нидзевецкий залпом выпил бокал коньяка и налил другой.

— Много пьете, — сказал я. — Военная привычка?

— Отчасти. А сейчас, если хотите честно, пью со страху.

— Перед экспериментом?

— Если называть это экспериментом. Пройти тридцать метров по коридору и вернуться обратно — как будто не так уж сложно. А странный односторонний паралич — в клинике, где я стажировался, называли его латеральным — вызывается обычно обмораживанием или кровоизлиянием в мозг. Стон уверяет, что это — воздействие пока еще необъяснимой реакции двух встречных потоков воздуха. Но, сохранив сердце, не утратим ли мы какие-то клеточки мозга? Мне показалось, что у Стона, например, левое плечо отведено назад и жесты левой руки чуть-чуть замедленны.

— Преувеличиваете. Со Стоном я разговаривал около часа. Он вставал, двигался, закуривал, сбивал коктейли. И жестикуляция и походка его совершенно нормальны.

— Тогда почему он не идет с нами?

— Черную работу он в состоянии предоставить другим.

— И заплатить за нее по пять тысяч?

Я не успел ответить. Нидзевецкий встал и, как мне показалось, с тоской взглянув на остатки коньяка в бутылке, молча повернулся и вышел не прощаясь. Я не остановил его: говорить нам было уже не о чем.

Не о чем оказалось говорить и с другими моими спутниками по предстоявшему путешествию, с которыми я встретился утром за завтраком. Гвоздь вообще молчал, поглощая еду в тройном против нормы количестве. Он походил на «парнишек» Спинелли, только был постарше и побогаче опытом. Коротко стриженный бобрик, шрам на лбу, обтянутые оливковой кожей скулы и потемневшие протезы вместо выбитых когда-то зубов все это подтверждали.

Этта была суха, замкнута и застенчива, на все вопросы отвечала: «да», «нет», «не знаю», «простите, не помню», «не видела», «не замечала». Вопросы задавал ей Нидзевецкий, видимо, для того, чтобы подтвердить данную ей вчера характеристику. Я же прислушивался не столько к ее ломаному языку, сколько к интонациям и произношению.

— Не спрашивайте Этту о ее национальности, — засмеялся Нидзевецкий. — Это тайна.

— Я просто не любить говорить о себе, — ответила Этта.

Фраза прозвучала неграмотно, но с хорошим произношением согласных и гласных. Еще раньше, прислушиваясь к репликам Этты, я подметил не только нарочитое искажение этимологии и синтаксиса, но и знакомые языковые интонации. Зачем она это делала? Для самоизолирования и некоммуникабельности?

— Хорошо стреляешь? — вдруг спросил Гвоздь.

— Не знаю, — сказал я. — Давно не практиковался.

— Зря. Я на всякий случай захвачу с собой хлопу-шечку.

Этта, допив кофе, встала, не проявив к разговору ни малейшего интереса. У дверей я догнал ее.

— Вы хорошо знаете язык, — сказал я, поклонился и прошел мимо.

Через полчаса в мою комнату постучали.

Этта! Я не мог скрыть удивления.

— Я вам все объясню, — сказала она, усаживаясь с ногами на диван. Сейчас она была простой и приветливой, без актерства и отчужденности. — Там я не могла говорить иначе. Отсюда и этот разгаданный вами трюк с ломаным языком.

— Вы плохо его ломали.

— Вероятно. Но разве они поймут? У меня нет и не может быть с ними ничего общего. Чем меньше слов — тем дальше от близости.

— Высокомерие не украшает человека, тем более учительницу.

— Это не высокомерие, а привычка с детства. Жизнь в мире хищников порождает настороженность. «С волками жить — по-волчьи выть» — говорит поговорка. Но я хочу не выть, а быть готовой к отпору. В особенности на охоте за этими таинственными стекляшками.