Харбин - Евгений Анташкевич

Анна кивнула:

– Это всё Москва?

– Да, но и не только… – тихо ответил Александр Петрович.

– А ты сам какой помнишь Москву?

Он улыбнулся:

– Я её помню с первого дня – когда мы приехали, мне было четыре года, и был февраль и, как ни странно, – оттепель. Москва встретила нас ржавым снегом, это когда с песком и вперемешку с конским навозом… Извини, не к столу…

– Ничего, из песни слова не выкинешь!

Он благодарно кивнул:

– …ещё солнцем… таким неожиданным в феврале, что глаза слепило, потому что всё это было очень контрастным фоном с чёрными мокрыми стволами деревьев на бульварах. Помню, после тихой Митавы меня оглушил грохот мостовых, я такого грохота до этого не слыхал даже в поезде. – Александр Петрович смотрел на жену, она сидела, откинувшись на спинку высокого мягкого стула, и внимательно слушала его, и это его вдохновляло. – В памяти осталось много картинок. Иногда они связаны между собой, иногда нет. Не могу точно вспомнить, когда это было, помню яркие свежие листья на низких кустах и больших деревьях, помню, они были ещё липкие и блестели. Это был солнечный день, мы гуляли с няней, я уже потом нашёл это место, у Никитских ворот. Гагаринский дом, который упоминает Николай Васильевич, тогда ещё стоял. Няня завела меня в мануфактурную лавку и стала что-то выбирать, наверное себе на летнее платье. Она отпустила мою руку, и ко мне тут же подбежала девушка-работница, она показалась мне такой высокой, с длинной пышной косой цвета спелой пшеницы и в такого же цвета платье, и подвела меня к большой плетёной корзине, в ней было много разных цветных лоскутков, наверное, она думала, что мальчикам это так же интересно, как девочкам… С тех пор Москва у меня как весенняя девушка, свежая, светлая и разноцветная, или как зимняя старуха с жёлтым лицом, с густыми, насурьмлёнными бровями и красными тонкими губами в жирной помаде, сейчас так выглядят старые аристократки, наши, эмигрантские…

– У нас в Петербурге была концертмейстерша, – такая Grand dame, тоже всегда губки красила, они у неё уже сморщились, а она их красила и щёки румянила. Почему-то это было так страшно…

Александр Петрович улыбнулся схожести их восприятия.

– А ещё Москва мне вспоминается непрерывными потоками людей, – он наклонился к Анне и говорил тихим грудным голосом, – которые когда они шли по тротуарам, то были похожи на шатуны паровозных колёс: навстречу друг другу одновременно и в густом белом пару.

К их столу подошёл официант, показал Александру Петровичу бутылку и подал маленький специальный ножичек, на который была наколота пробка; Александр Петрович понюхал её и согласно кивнул; официант налил вино в бокалы и молча поклонился.

Анна пригубила:

– А помнишь, ты как-то рассказывал мне про пару, которую ты встретил у Большого театра?..

– Когда?

– Ты рассказывал, что это было в первых числах марта?..

– 3 марта восемнадцатого года! – подтвердил Александр Петрович. – Я удивлён, что ты это помнишь!

Анна мягко улыбнулась, не отрывая от него взгляда.

– Да, я шёл сначала у них за спиной, потом обогнал и ненароком подслушал разговор, только их было две пары: две молодые дамы, я потом оглянулся, и, хотя было уже темно, мне показалось, что это были сестры, и двое, судя по выправке, наших офицеров.

Анна внимательно слушала.

– Потом я узнал, что в тот вечер Кржижановский, это один из их больших начальников, представлял московской публике план электрификации России, представляешь? Это в восемнадцатом-то году, когда тьма горя и разрухи была кромешная, вспомни строчки о Москве того времени из очерков Николая Васильевича! – сказал Александр Петрович и указал пальцем в сторону их купе. – А эти четверо, видимо люди нашего круга, шли и оживлённо обсуждали этот прожект. Я об этом скоро забыл! А потом, сам не знаю почему, вспомнил, и ты помнишь!

Анна кивнула.

– Ни ты, ни я не знаем, кто эти люди и что получилось из того плана, однако Устрялов приехал явно не из тьмы. Значит, что-то там произошло и происходит… Поэтому я думаю, что мы – каждый из нас – вольны выражать свои чувства по-своему…

– Да, Саша, теперь я думаю, что я тебя поняла, извини мне мою…

В этот момент к столу снова подошёл официант, он поставил на приставной столик поднос и стал переносить с него и расставлять перед Анной и Александром Петровичем соусники и блюда.

– Когда прикажете десерт?

Александр Петрович посмотрел на Анну, та неопределённо пожала плечами.

– Несите! – сказал Александр Петрович.

Официант сделал два шага к барной стойке, потом вернулся и шёпотом сказал Александру Петровичу, скрытно, из-под живота, показывая скрюченным пальцем в сторону человека в свободной спортивной рубашке:

– Советы! – Он поджал губы и многозначительно свёл на переносице брови.

Глава 3

Было уже около одиннадцати часов ночи; поезд, не сбавляя скорости, шёл между поросшими чёрной тайгой сопками; над ними, мелькавшими за окном, слабыми усилиями мерцал закат; мимо пролетали маленькие станции, которые на полсекунды вспыхивали и успевали заглянуть в купе яркими огнями.

Анна спала, она легла головой к двери и подоткнула ноги под колени Александру Петровичу, от этого ему было уютно, вот так сидеть у окна под лампой и листать книгу, но уже хотелось лечь, чтобы отдохнуть после суеты города, обустройства на даче и Анниных волнений. Он тоже переживал за сына, однако старался этого не показывать, они оба понимали, что их мальчик растёт, и куда было от этого деться? В конечном счёте всё происходило так, как и должно было происходить, и разве тут можно обойтись без волнений?

Он сидел и боялся пошевелиться, и не мог решиться, оставаться пока здесь на нижней полке или забраться на свою верхнюю, – он боялся, что свет ночника и его шевеления разбудят её.

Александр Петрович уже понял, что ещё долго не заснёт, потому что голова была полна мыслями и, чтобы заснуть, надо было лечь и что-то почитать. Он выключил ночник, глаза привыкали к темноте, в это время поезд проскочил мимо разъезда, и фонарь на секунду осветил купе.

– Ты ещё не спишь? – услышал он.

«Ч-чёрт! Разбудил всё-таки!» – подумал Александр Петрович.

– Спи, Анни, спи! Я уже ложусь!

– Иди ко мне, – позвала она.

Александр Петрович присел, она обняла его обеими руками за шею и поцеловала, её дыхание было тёплым и глубоким, а губы сухими.

– Спи, моя милая, спи, – прошептал Александр Петрович, не отрывая от неё своих губ.

– Спокойной ночи, Саша, – прошептала Анна, и Александр Петрович увидел, как она пристально смотрит на него – глаза в глаза.

– Спокойной ночи!

Когда он приставлял лестницу к верхней полке, за окном снова мелькнул одинокий фонарь, и он увидел, что Анна повернулась на бок лицом к стене и подоткнула ладошку себе под щёку.

«Спит! Она всегда так засыпает!»

Он забрался на полку, лёг на спину, заложил руки за голову и с удовольствием потянулся.

У Александра Петровича были свои причины для переживаний, о которых Анна ничего не знала. Эти причины объявились давно и имели имя собственное – это был Антошка.

Китайский контрабандист Антошка – Чжан Сяосун, переправивший его с Тельновым из Благовещенска в Сахалян, – тот самый Антошка, которого через три года после этого он спас от смерти в тайге и со слитками золота оставил у подножия безымянной сопки на берегу уже широкой в том месте Гунбилахэ, – нашёл Александра Петровича в Харбине ровно через год, в июле 1925-го.

Он поджидал на Большом проспекте, недалеко от дома, когда Адельберг возвращался из Беженского комитета. Они друг друга сразу узнали, хотя китаец был одет в дорогой европейский костюм и имел вид вполне преуспевающего коммерсанта. Он был гладко выбрит, кроме усов, которые представляли собой несколько ровно подстриженных, почти прозрачных волосинок над уголками рта. В карман его жилета заглядывала дорогая золотая цепочка, которую Александр Петрович сразу узнал. Но, в отличие от других состоятельных китайцев, на пальцах Антошки не было ни одного золотого перстня.

Антошка начал без обиняков:

– Моя твоя следи! Моя твоя всё знай. Моя – дело еси!

Александр Петрович хотел было удивиться и встрече, и такому началу разговора, но не получилось, и не оттого, что он не ожидал когда-нибудь увидеть Антошку, он даже не думал об этом; он не мог себе этого объяснить, но точно, что на душе у него в этот момент было совершенно спокойно.

По виду Антошки Александр Петрович сразу понял, что разговор предстоит серьёзный, и, чтобы не получилось недомолвок на Антошкином «твоя-моя», перешёл на китайский:

– Говори! Какое дело?

Антошка промокнул носовым платком уголки рта, шумно, одновременно носом и ртом, втянул воздух и сказал:

– У нас китайский обычай – если кто-то спасёт китайца, то отвечает за него всю жизнь.

– Знаю! – ответил Александр Петрович.

– У вас обычай другой – наоборот! – Антошка долго и молча смотрел на Адельберга. Не дождавшись ответа, он продолжил: – Сейчас я хочу следовать вашему обычаю…