Между жизнью и честью. Книга II и III - Нина Федоровна Войтенок

Александр Степанович попытался сделать глубокий вдох и закашлялся. Я потянулась за кружкой, чтобы принести воды, но крёстный замахал головой и руками. Я прочла его невербальные сигналы, снова села. Крёстный, наконец, откашлялся, достал из кармана цветной лоскуток ткани, поплевал в него и успокоился.

«Тут вода, дочка, не поможет, — хрипловато проговорил он и продолжил: — А Фёдор Осипович был батей не только своим бойцам, но и всем, кто находился с ним рядом. Смелый он был не только в бою с гадами, но и с высшим командованием. Вот тебе случай расскажу…

Дело было на пути к Кёнигсбергу. Скажу тебе, эта такая крепость была, каких не видывал наш боец за всю войну. Наших ребят там полегло не сосчитать. Я имею в виду танкистов. А могло быть и больше. Танки гнали и гнали по одному маршруту. Доезжает взвод до середины, его тут же расстреливают фрицы со своих скрытых позиций. И так три взвода подряд. Погибнуть в бою — одно дело, а вот так… А майор смотрит в бинокль и командует: „Вперёд!“

Горько было осознавать, что идём просто на убой. Стоим, возмущаемся, но приказ есть приказ. Тут Фёдор, достаёт свой пистолет, подходит к майору и громко говорит: „Или ты отменяешь свой тупой приказ, или я тебя сейчас прихлопну! Мне терять нечего!“

Майор стал угрожать трибуналом. На что отец твой ответил: „Я до трибунала ещё поживу, а тебя, гада, за ребят, сейчас продырявлю“.

Тут подошли остальные командиры взводов. Майор сдался, но Фёдору пригрозил, что так дело не оставит.

На войне не только минуты, но и секунды решают много. Вскоре был получен приказ прекратить наступление до прибытия нашей авиации… Дали мы тогда фрицам. Многие свою злость вылили потом на мирных жителях. Страшно было, не хочу вспоминать».

Сколько я ни спрашивала Крёстного о вылитой злости на мирных жителей, он так и не сказал мне.

Примечание. После смерти брата Валерия, который часто бывал в Германии по приглашению, я познакомилась с одним из его друзей Харальдом. Он помог мне в некоторых вопросах, касающихся войны. Беседовал с участниками, очевидцами кровавых событий. Поэтому приводимые мной факты из первых уст и не должны вызывать сомнений.

«Откуда он такой взялся? Мчит впереди всех и живым остаётся, как будто заговорённый, слышал я не раз от танкистов, — продолжал свой рассказ Александр Степанович. — Я тоже часто ему говорил, что это всё до поры-до времени, не надо играть с судьбой. Надо и поберечь себя. Он, бывало, махнёт рукой и скажет: „Я точно знаю, что с войны домой вернусь“. Вроде ему нагадала какая-то молдаванка.

Мог в деревню ворваться самым первым во главе своего взвода и молотить там немцев. Берёг он каждого своего танкиста, считал, что он за них в ответе. Ребята же были неопытные. Пополнение часто приходило, подрывались на минах каждый раз. Не зря же нас смертниками называли.

Как-то раз Фёдор ворвался в деревню, где находился немецкий штаб. Разгромил, захватил важные документы. Дрался до подхода своих. Сумел спасти селян, которых заперли фрицы в сарае. Как выяснилось, там они находились уже трое суток. Понятно, что хорошего ждать было мало. Сколько уничтожил гитлеровцев с их ДЗОТами и пушками, как сам потом говорил, не считал. Когда за эти его дела перед строем сам наш командующий благодарил и сказал, что достоин высшей награды, то есть Героя, отец твой пошатнулся и свалился. Оказалось, он получил контузию и ранение.

В этом бою мы много уничтожили немцев и техники, большой урон нанесли врагу. Многих представили к наградам.

Были потери и среди наших танкистов. Тяжело ранен был командир взвода, я тоже был ранен. Когда раненых отправляли в медсанбат, Федя не поехал, сказал: „Это не ранение. Бывало намного сильнее. Контузия тоже бывала тяжелее. Отлежусь на передышке денька два-три, и всё пройдёт. А то кто же фрицев душить будет, если заляжем в медсанбате?“. У меня была потеря крови, поэтому увезли всё же, а некоторые отказались ехать, как и Фёдор. Что говорить, торопились мы фрицев добить.

Меня быстро подняла на ноги молоденькая девочка — медсестра, поделившись своей кровью. Рана тоже быстро затягивалась.

На третий день к нам приехал офицер из штаба и стал уточнять, кто первым ворвался в деревню, кто разгромил штаб… Стал излагать свою версию, дескать, её уже обсуждали с танкистами. Имя Фёдора ни разу не прозвучало из его уст. А я…»

Крёстный повернул голову в сторону и заскрипел зубами. Мне никогда не приходилось слышать скрип его зубов. Отец мой часто это делал.

А потом Крёстный заплакал, сначала всхлипывал, приговаривая: «Понимаешь, дочка, а я промолчал. Получается, я струсил, я предал Федю… За что?.. За орден, который стыдно носить и который я не надевал?..»

Александр Степанович разрыдался. Я не удержалась, подошла к нему и обняла за плечи, забыв наказ мамы. Я стояла и молча гладила по голове взрослого человека, как ребёнка. А потом испугалась, когда Крёстный стал тяжело дышать. По его просьбе я подала таблетку и воду. Он выпил и, немного погодя, пришёл в прежнее состояние.

«Понимаешь, дочка, этот поскудник, крыса штабная», — снова было начал Крёстный… Но я остановила его: «Крёстный, давайте не будем говорить об этом. Вас папка очень уважал. За наградами он не гнался. Бог им судья этим штабным крысам».

«Вот чего я тебя больше всех люблю, — выдохнул Александр Степанович, — так это потому, что ты очень на отца своего похожа, такая же умная и добрая. Потому я не с братьями твоими — моими крестниками — решил поговорить, а именно с тобой, дочка. Тяжело тебе будет в жизни этой, как отцу твоему, но ты держись. Держись, дочка, и не повторяй ошибок отца своего. Не умел Федька держать язык за зубами. Не молчал, когда понимал, что приказы отдаются глупые, которые только приведут к гибели. Говорил прямо, когда не тот был выбран маршрут. А кому это понравится? Да и приказы, пусть неправильные, шли свыше, их и выполняли наши командиры. Таков закон