Между жизнью и честью. Книга II и III - Нина Федоровна Войтенок

«Кум настоящий ас был в своём деле. Я подружился с его командиром, он тоже с нами обучался, — продолжал Александр Степанович, — он столько рассказал про вашего отца, что я даже возгордился своим земляком. Командир рассказывал, в каких переделках им приходилось бывать, рассказывал о том, что много раз спасала от смерти смелость и ловкость механика-водителя, его бесшабашность. А что он был одним из лучших механиков-водителей, в этом мы вскоре убедились все. Потому что его знания, практику и тактику часто нам демонстрировали на занятиях. Федька нередко выступал перед курсантами. Во время передышки мы окружали его плотным кольцом, задавали вопросы. И понимаешь, дочка, не было для него вопросов, на которые он не мог бы ответить. Умный, конечно, он был. Думаю, многим потом помогли его советы, его научения, потому что занятия были неважнецкие, теория ещё читалась, а вот практики почти не было. А без практики и теория забывается быстро. Надо сказать честно о том, что учёба наша прерывалась, нас часто срывали для участия в боях, возвращались обратно не все, группы дополнялись новыми курсантами, и опять начиналось всё сначала. Особенно поредели наши отряды после Курской битвы. Но сразу же оговорюсь, я живым остался только благодаря Федьке. В этой битве мы впервые выступили как танкисты-тральщики. А это, дочка, расшифровывается просто — „смертники“».

Я слушала рассказ Крёстного совершенно спокойно. Даже не поинтересовалась, в чём разница танкистов от танкистов-тральщиков. Это сейчас, погрузившись в военную тему, у меня прыгает давление, набегают слёзы, забивается сердце.

«Судьба особо прочно нас связала в 1944 году, когда мы воевали на 3 Белорусском фронте, — рассказывал Крёстный, — связала так, словно пуповиной обвила. Мы были с ним в одном полку. Были частые перестановки, потому что сгорали танки, погибали танкисты. Поэтому не всегда попадали в одну и ту же роту. А что там рота? Это девять танков по штату, но и штат не всегда был укомплектован. А у нас в полку было всего три роты. Вот и сосчитай, это двадцать семь танков. Опять же по штату. Поэтому мы всегда были рядом, особенно в минуты передышки. А передышка заключалась, в основном, в ремонте танков.

Обычно мы стояли в лесу недалеко от населённого пункта. Бывало и такое, что мы с Фёдором прогуливались по лесу. Прогулки не всегда были безопасными»

Крёстный молча провёл рукавом немного помятой рубашки по своему болезненному лицу и посмотрел мне прямо в глаза.

За собой я давно заметила, что не могу выдерживать долгое молчание своего собеседника, поэтому всегда тороплюсь его нарушить. А тут как-то растерялась, не находила нужных слов, подходящих вопросов.

«Вот один случай давай тебе расскажу», — улыбнулся Крёстный.

Но улыбка получилась дрожащей и жалкой, ещё больше высветила мутность глаз.

«Да-да, — поспешила откликнуться я, — мне всегда были интересны рассказы о войне».

«Кажется, это было осенью 1944 года. Немцы уже чувствовали свой конец. Одни дрались яростно, с особой злобой и ненавистью, а другие — наоборот. Как-то мы шли-шли и за разговорами забрели далековато от своих. Неожиданно перед нами два фашиста выросло. Встали и смотрим друг на друга. Мы, было, потянулись за пистолетами, они за автоматами. Шепчу Федьке: „Ты старший, тебе и командовать“. И тут твой отец как гаркнет: „Хенде хох!“ После мне говорил, что сам не понимал, как это у него вырвалось. А что было делать? Тут ты, как говорится, „пан или пропал“. Немцы бросили автоматы, подняли руки и несколько раз повторили: „Гитлер капут!“. Мы немного расслабились. Тут я снова Фёдора толкаю, мол, действуй дальше. А он, обращаясь к немцам, спрашивает: „Шнапс имеется?“

„Шнапс“ — это „водка“ по-ихнему, пояснил мне Крёстный.

„Знаю, — отвечала я с улыбкой. — С детства знаю это слово от папки“».

Я не стала говорить Крёстному, что и случай этот от отца в детстве слышала. Не стала, потому что хотелось, чтобы эта весёлая история хоть на короткое время согрела мрачное лицо дорогого мне человека.

«Ну, слушай дальше, — веселее проговорил Александр Степанович. — Немец замахал руками, заговорил: „Шнапс, я, я“. И показывает на кусты. Нам ничего не оставалось делать, как пойти вслед за ними. А за кустами оказался целый взвод немцев. Тут мы, честно скажу, трухнули. Старший немец, видимо, понял наше состояние, ударил о колено своё оружие со словами „Гитлер капут!“ и бросил под кусты. Немцы расступились, а за ними столько ящиков стояло. А там и водка, и колбаса, и тушёнка, и шоколад…. В общем, ребята наши такого не ели даже в праздники…

А немцев командование отправило куда полагалось. Думаю, что на стройку, их всех туда отправляли, чтобы восстанавливали всё, что разрушили».

Я напомнила Крёстному случай, как немец, можно сказать, спас отца и привёл его в лес, где стоял полк.

«Я помню этот случай, — сказал погрустневший Александр Степанович, — но не за этими весёлыми рассказами я тебя позвал. Слушай и ничего не спрашивай. Не задавай мне вопросов. Они и так в душе моей уже более тридцати лет живут.

Это было в районе Орши. Там фашисты такую мощную оборону выстроили, что уверовали в свою победу и контрнаступление. Там минные поля закладывались в несколько слоёв. Укрепления считались непреодолимыми. Вот туда и прибыли мы в составе 148-го отдельного инженерно-танкового полка. Сначала мы оба были командирами танков. Но отец твой вскоре был возведён в лейтенанты и поставлен командовать взводом. Что можно сказать? Эта работа страшней, чем командир танка. У командира взвода, понятное дело, ответственности больше, да и опасности тоже.

Ротный, конечно, старался уберечь своих взводных, поэтому существовал такой устный приказ: вперёд пускать рабочий танк, а за ним уже танк, в котором находился командир взвода. Но Федька никогда не следовал ему, он всегда был первым.

„Какой я командир, если буду прятаться за спины своих ребят“, — говорил он мне не раз. Вот такой он был. Танкисты любили его, ценили, уважали. Не раз слышал, как называли „батя“. Это дорогого стоило, дочка».