Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, с чем мы имеем дело сегодня в России, в строгом смысле слова не есть фашизм, за исключением узких группировок, которые впрямую стилизуют свое поведение под фашистское. С другой стороны, мы сегодня не имеем дела и с тем, что строго можно определить как национализм. У нас точно нет национализма конструктивного, того национализма, на котором взошли в Европе национальные государства на протяжении XIX века. Сейчас национальное государство как конструкция трещит по швам. Например, что делать в Германии, где уже 20 % населения — не немцы? Немцы привыкли жить с ощущением, что Германия — это страна немцев: так устроена их конституция, их самопонимание, культура и т. д. Более того, сегодня в развитых странах почти что не приходится говорить о национальных культурах. Скажем, в Германии сосуществуют литературы на нескольких языках. Утверждать, что они не немецкие, язык не повернется, хотя в строгом смысле они — не немецкие. Есть писатели, которые существуют на двух или даже трех языках, сами себя переводя. Похожая история во Франции, в Англии, уж не говорю о США.
Нынешняя Российская Федерация на уровне официальной идеологии приняла наследство Советского Союза. А Советский Союз был образованием наднациональным. Все зависит от того, какие формы примет эта наднациональность. Пока что — вслед за советской — она принимает формы державные или симулирует их. У Юргена Хабермаса есть термин «постнациональная констелляция». Что сегодня может связывать немцев, которые на одну пятую уже не немцы, а половина нынешнего населения выросла в условиях «другой Германии»? О каких национальных проявлениях здесь можно говорить? Мы явно живем под созвездием постнационального, а это значит привязанность не к истории, земле и крови, а к политическим или религиозным институтам и т. д.
В России сейчас нет конструктивного национализма, поскольку нет ни национального подъема, ни задач национального строительства. Нет у нас и фашизма. Я говорю о них как о явлениях массовых, явлениях, характеризующих социальные группы, которые находятся на подъеме. С одной стороны, в России существует огромная бытовая ксенофобия, а с другой — попытки некоторых политиков использовать ксенофобные настроения, налепив на них наклейку национальных чувств и национального самоопределения. Национализм в России, во-первых, очень запоздалый, эта проблематика была пройдена в 1870–1880-е годы, во-вторых, номенклатурно-бюрократический. Определенные фракции бюрократии, которые ощущают себя недостаточно сильными, начинают нажимать на национальную тему. Они не имеют других идей и символов общего, поэтому реанимируется (симулируется) архаическая идея национальной принадлежности — к крови, земле, общему прошлому. Опять же пример Германии: о каком общем прошлом там может идти речь, если на протяжении последнего столетия прошлое Германии — явление, раскалывавшее страну по самым разным основаниям? Поэтому там идет такая мощная работа по освоению прошлого, его просветлению. В России в последние двадцать лет ничего подобного нет.
Значит, по-вашему, о фашистской угрозе в нашем обществе говорить не приходится?
В нашем обществе наличествует фашизоидный синдром. Несколько слов о предыстории. Фашизм как мировоззрение и система символов возникает и распространяется в специфических условиях. Прежде всего для него необходима чрезвычайная раздробленность общества. Человек становится одиноким и беспомощным, он может рассчитывать либо на себя (в очень узком круге проблем), либо на самую высокую власть. Он зависит от власти, но при этом ей не доверяет. Мы провели опрос о том, насколько часто россияне контактируют с различными государственными и общественными учреждениями. Самое популярное учреждение — поликлиника. За год наши опрошенные ни разу не обратились к своему депутату или в депутатскую комиссию, которые они выбирали. Около 3 % россиян проводят время с людьми своей церкви, синагоги, мечети. Около 5 % — состояли в течение последнего года в какой-то партии или общественном движении. Над этой раздробленностью стоит телевидение. Ни газеты, ни радио, ни интернет не делают погоды. Два канала телевидения и единичная фигура президента — вот что соединяет население сверху. Внизу сообщество раздроблено на мельчайшие группы. Соединение раздробленности с зависимостью от власти и с готовностью апеллировать напрямую к воле вождя — это тот тип устройства общества, в котором могут возникать и, уж извините, как вонь, распространяться фашизоидные взгляды и настроения.
Например, сейчас 52 % нашего взрослого населения так или иначе поддерживают лозунг «Россия для русских». За 1990-е годы число его сторонников возросло очень сильно. Важно, что 60 % россиян не считают этот лозунг фашистским.
Как вы относитесь к обсуждаемому сценарию на 2008 год: убийства инородцев и прочие фашизоидные проявления достигнут такого масштаба, что люди с воодушевлением выступят за продление полномочий нынешней власти?
Я думаю, такой сценарий — один среди прочих — имеется в виду, но вряд ли он понадобится. Ситуация находится под контролем. С другой стороны, на протяжении 1990-х годов в ход пускался козырь опасности и врага. Чаще всего это были коммунисты. Возможно, возрастающая неопределенность примет некоторые массово организованные формы. Этого не исключают и наши опрошенные, но они подразумевают другое. Они считают, что в ближайшее время могут быть массовые выступления в связи, например, с реформой ЖКХ. Характерно, что до 40 % россиян допускают, что они будут участвовать в этих волнениях. Если вдруг возникнет призрак того, что появляется организованное массовое сопротивление, я не исключаю, что в качестве угрозы такой козырь может быть выхвачен из рукава. Появится образ врага в виде национал-радикалов. Но, повторяю, вряд ли такой ход будет реализован. Если вдруг это произойдет, будет очень противно и совершенно бессмысленно: что-то вроде поджога Рейхстага.
Я не очень верю в осмысленные массовые выступления, потому что у нас патриотизм имеет странное свойство оборачиваться любовью к власти. А ведь даже американцы, которые признаны у нас едва ли не эталоном тупости, любят родину как-то по-другому.
Не берусь читать в сердцах, но могу обратиться к данным массовых опросов, проводимых в течение многих лет. То, что вы называете патриотизмом, в России 1990–2000-х годов чаще всего имеет такую форму: люди ощущают свою принадлежность к стране, но не видят оснований гордиться этой принадлежностью. Мы задавали вопрос: «Россия — великая страна?» — значимое большинство ответило положительно. Что должно быть у страны, чтобы она считалась великой? Большая территория,
