Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер

Теперь Роджерс и Рокфеллер взяли взаймы у Национального городского банка 39 миллионов для оплаты по выданному Маркусу Дейли чеку, а в качестве гарантии по ссуде предоставили акции «Объединенной компании» на 75 миллионов долларов.

После этого они продали акции «Объединенной компании» на рынке (предварительно расписав их достоинства через своих брокеров) за 75 миллионов.

На вырученные деньги они выплатили причитавшиеся Национальному городскому банку 39 миллионов – оставив 36 миллионов долларов в качестве чистой прибыли.[190]

Разумеется, где большие и легкие деньги – там и потрясающее количество обманов и надувательств. Президент железных дорог Чикаго, Сент-Пола и Канзаса А.-Б. Стикни говорил, что как джентльменам он готов довериться своим коллегам-железнодорожникам в любой ситуации, но в качестве президентов железных дорог и не секунду не оставил бы с ними собственные часы.

И такой цинизм был более чем оправдан. На одной из встреч главы железных дорог пришли к соглашению по поводу единого грузового тарифа, который мог бы избавить их от участия в постоянной ценовой войне друг с другом. Во время перерыва в переговорах один из участников выскользнул за дверь и отправил телеграмму с новой ценой в свой офис с тем, чтобы его компания быстрее других опустила тариф и оказалась в выигрыше. Так получилось, что содержание его послания вскрылось, и следующее заседание группы началось с убедительной демонстрации того, что даже среди воров нет никакого понятия о чести.

Обычно, говоря о той эпохе, мы покрываемся смущенным румянцем. Безумства того времени поистине гротескны (на некоторых вечеринках сигареты заворачивали в стодолларовые бумажки – чтобы вдыхать богатство), а жестокость напоминает средневековую. Но дух эпохи легко истолковать превратно. Тиранившие общество богачи так же неистово растаптывали и друг друга. Их наглые, чуждые каких бы то ни было принципов действия не были просчитанной низостью и не являлись намеренной насмешкой над христианскими ценностями. Дело было в фантастической энергии, которую не могли усмирить никакие барьеры и благородные позывы. Как-то Морган сказал: «Я не должен обществу ничего», – и в этой ремарке содержалось его истинное кредо, а не бессердечное безразличие к судьбам мира. Во времена великих магнатов капитала бизнес был делом жестоким, и проявления нравственности практически наверняка приводили к поражению.

А экономисты? Что говорили по этому поводу они?

Ничего особенного. Американцы последовали за своими европейскими учителями и применяли к американской экономике заведомо не подходящие ей шаблоны. Поражающая воображение схватка за богатство описывалась как процесс «расчетливого накопления», откровенное мошенничество оказывалось «предприимчивостью», а окружавшая капиталистов безумная роскошь – всего лишь бесцветным «потреблением». Мир был отмыт до неузнаваемости. Читатель знаменитого «Распределения богатства» Джона Бейтса Кларка мог бы подумать, что никаких миллионеров в Америке и в помине нет, а «Экономика» Фрэнка Уильяма Тауссига совершенно не подготавливала к встрече с заведомо несправедливым фондовым рынком. Заглянувший в статьи профессора Лафлина[191] на страницах «Атлантик мансли» мог бы узнать, что в основе крупнейших состояний лежат «самопожертвование, упорство и мастерство» и каждый человек имеет право «наслаждаться плодами своих усилий, не делясь с остальными». По всей видимости, это означало, что законы можно было продавать и покупать так же, как бриллианты.

Одним словом, официальной экономике недоставало объективности и восприимчивости к переменам. Словно не замечая богатства и неумеренности, которые и составляли самую суть Америки того времени, она рисовала свою собственную модель общества. Ей не хватало как живости линий, так и красок. Дело было не в отсутствии мужества, честности или интеллектуальной состоятельности, а в том, что Мальтус однажды определил как «подспудное предубеждение, овладевающее нами в таящих для нас интерес ситуациях». Американские экономисты были слишком вовлечены в вызывавшие неподдельный энтузиазм события, чтобы отстраниться от предмета своего изучения и окинуть его критическим взором.

Остро назревала необходимость в оценке незаинтересованного чужака – кого-то наподобие Токвиля или Брайса,[192] кто мог бы смотреть на пейзаж под тем углом, что доступен лишь постороннему. И такой человек нашелся в лице Торстейна Бунде Веблена – американца по рождению, человека ниоткуда по своей природе.

Торстейн Веблен был крайне странным типом.[193] На вид его можно было принять за типичного норвежского фермера. Вот фотография: жидкие прямые волосы разделены на пробор и спадают по обе стороны низкого покатого лба. Небольшая голова делает Веблена похожим на гнома из детских сказок. Тупой нос и внимательные, живые глаза сельского жителя. Рот еле видно за неряшливыми усами, а подбородок покрыт неопрятной бородой. Его плотному костюму не помешала бы утюжка, а к жилету прикреплена внушительных размеров английская булавка, не дающая потеряться часам. Чего на фотографии не увидеть, так это еще двух таких же булавок, поддерживающих его носки; пожалуй, она не дает и четкого представления о долговязой фигуре и величавой, бесшумной походке, которая обычно отличает охотников.

За странной внешностью скрывалась еще более необычная личность. Да, обладатель таких глаз просто-таки должен быть дотошным исследователем, да и откровенно простоватый вид настраивает на определенную примитивность в обхождении с важными вопросами. Во внешности Веблена не была отражена лишь самая важная черта его существования – полная отчужденность от общества.

Как правило, подобная отстраненность свойственна нездоровым людям, и по сегодняшним меркам Веблен был чистой воды невротиком. Он изолировался от окружающего мира целиком, не оставляя ни малейшей щелочки. Он шел по жизни так, словно принадлежал другому миру, а происшествия, казавшиеся его современникам тривиальными, считал странными, причудливыми и любопытными – именно такими видятся антропологам представители примитивных племен. Другие экономисты, включая Адама Смита и Карла Маркса, не только не бежали от своего общества, но были с ним одной плоти; одни благоговели перед окружающим миром, другие задыхались от негодования. К Торстейну Веблену это не относится. Люди вокруг него общались, бурлили энергией, стремились к новым вершинам – Веблен же оставался в стороне, словно эта жизнь сбивала его с толку, отталкивала, не вызывая при этом никакого интереса. Для нее он был посторонним.

И конечно, будучи посторонним, он не принимал условий внешнего мира – но и не отвергал их бесповоротно. Мир казался Веблену холодным, сковывал его, и он поступал так, как делает миссионер, столкнувшись с племенем дикарей. О признании этих людей своими не могло быть и речи, и целостность характера сохранялась лишь ценой ужасающего одиночества. Многие превозносили его, а кто-то даже любил, но близких друзей у него не было. Он никого не называл по имени и по-настоящему не полюбил ни одну женщину.

Нетрудно догадаться, что Веблен представлял собой клубок