Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Богач, раздумывающий над тем, стоит ли потратить шиллинг на одну-единственную сигару, сопоставляет куда меньшие удовольствия, чем бедняк, который на шиллинг может купить свой месячный запас табака. Клерк, зарабатывающий в год сто фунтов, пойдет на работу пешком в куда более сильный дождь, чем тот, кто зарабатывает три сотни.[185]
Следующий пассаж можно встретить через несколько страниц, когда Маршалл обсуждает задачу экономической науки. По его мнению, она состоит в
…изучении экономической стороны политической, общественной и частной жизни человека, но главным образом – общественной… Она обходит вниманием многие политические вопросы, которые человек практический просто не может не замечать… а значит… лучше употреблять широкий термин «экономика», чем более узкое определение «политическая экономия».[186]
Вроде бы вполне заурядные, эти отрывки заслуживают нашего внимания по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, клерк, размышляющий о том, стоит ли ему потратиться на кэб или пойти пешком, стал олицетворением маршаллианского взгляда на экономику, точно так же – пусть ему и недоставало трагизма, – как властный государь символизировал воззрения Гоббса. Речь идет об Индивиде с большой буквы, чьи неустанные подсчеты выигрышей и потерь не только символизируют суть рыночной системы, но и лежат в ее основании. Канули в Лету времена, когда задачей экономики считалось изучение социальных тенденций в условиях монархии или Смитова общества, не говоря уже о марксистских классовых войнах. Ее место заняла наука, которая объясняла повседневное поведение человека – иными словами, его жизнь ради самого себя.
Тесно связано с этим и другое изменение, которое косвенно упоминается во втором отрывке. На протяжении долгих лет бывший центральным политический аспект экономических процессов внезапно исчез со сцены. По Маршаллу, задача экономики состоит в объяснении того, например, как достигаются равновесные цены на рынке. Сопутствующий же вопрос касается того, как в обществе людей, каждый из которых лишь пытается достичь максимального уровня «полезности», возникают и развиваются отношения власти и подчинения, лежащие в основе разделения этого самого общества на классы.
С чем связано столь неожиданное отклонение от политической экономии? Возможно, на то есть две причины. Во-первых, события 1848 года, а также связанный с ними поток социалистических идей сделали признание и уж тем более обсуждение проблемы власти и подчинения куда более спорными, чем они были во времена Смита или Милля, когда подобные общественные отношения воспринимались как данность. С другой стороны, именно постепенное признание демократических идеалов и придало маршаллианскому взгляду немыслимую в прежние времена авторитетность.
Мы вполне вправе задаваться этим вопросом, но вряд ли сумеем найти на него ответ. Единственное, что можно сказать точно: отныне Экономика заняла место Политической экономии, открыв новую страницу в истории науки. По мере того как наше исследование приближается к сегодняшнему дню, различие становится все более важным. Пожалуй, стоит уделить внимание вот еще чему. Определить главное с точки зрения экономического анализа новаторство в подходе Маршалла нетрудно – это введение в него временнóго аспекта. До Маршалла время было понятием исключительно абстрактным; да, время заставляло математические кривые сходиться и расходиться и определяло рамки теоретических экспериментов, но оно не вмещало в себя реально происходящих событий. Речь шла не о необратимом ходе исторического времени и уж точно не о конкретном временном отрезке, в котором жил Маршалл. Лишь на минуту задумайтесь о том, что он видел: жесточайшую антикапиталистическую революцию в России, охватившую весь мир войну, первые раскаты антиколониализма. Подумайте и о том, что ждало нас за углом: падение капитализма во многих европейских странах, повсеместное переосмысление самой идеи государства, потрясшая весь мир Великая депрессия в США. Тем не менее ни сам Альфред Маршалл, ни тем более его коллеги, занимавшие более высокие официальные посты, не имели ни малейшего понятия о связи экономики с этими поистине потрясающими событиями. «Natura non facit saltum» («Природа не делает скачков») – таков был эпиграф к первому изданию «Принципов…» в 1890-м, таким он и оставался вплоть до последнего издания 1920 года. А между тем история двигалась рывками, история была неразрывно связана с экономикой, а царившие на страницах учебников краткосрочный и долгосрочный периоды подразумевали совершенно иную концепцию времени, чем неумолимое тиканье общественных часов; но как далеко все это было от понятия равновесия, которое Маршалл поместил в центр своих экономических исследований! Его нельзя упрекнуть ни в чем, ведь этот человек искренне верил во все, что говорил, и твердо следовал собственным убеждениям. Была лишь одна проблема: он явно что-то недоговаривал.
И на это можно было бы закрыть глаза, если бы не одна деталь. В то же самое время, пока Маршалл и его единомышленники были увлечены процессом оттачивания тонких механизмов рыночного равновесия, несколько мятежников от экономики утверждали, что мир находится не в равновесии, а в процессе бурного, непрекращающегося изменения и именно последнее должно быть предметом изучения экономистов. Жившим на страницах учебников обществам, где царило равновесие, а процесс приспособления шел постепенно, суждено было в учебниках и оставаться. Войны и революции, спады и напряжение в обществе – вот каковы были, по их мнению, основные экономические проблемы. Тем не менее все попытки достучаться до элиты викторианских академических кругов, предпринятые этим сборищем еретиков и любителей, обернулись провалом: критические замечания наталкивались на возмущенные отповеди, предупреждения пропускались мимо ушей, а на их советы никто не реагировал.
Самоуспокоенность официального мира нельзя считать лишь очередным из многочисленных пороков той эпохи – то была полномасштабная трагедия. Ведь если бы академики прислушались к обитателям подполья, если бы Альфред Маршалл глядел на окружающий мир с той же тревогой, что и Гобсон, а Эджуорт чувствовал несправедливость общества так же остро, как Генри Джордж, – в этом случае великие потрясения xx века могли бы миновать мир, совершенно не подготовленный к социальным переменам подобного масштаба. А для нас это лишь очередное напоминание о том, что никакая идея, насколько бы безумной она ни казалась, не заслуживает пренебрежения, и тем более со стороны тех, чьи интересы, в лучшем смысле этого избитого слова, консервативны.
Глава 7
Дикарское общество Торстейна Веблена
С момента выхода в свет в 1776 году «Богатства народов» прошел уже век с четвертью, и казалось, что
