Иду на грозу - Даниил Гранин

— Да, да, у вас, Крылов, культовские позиции, — оживленно подтвердил Лагунов.

Выждав, Голицын продолжал:

— Мне было бы легко, не поступаясь совестью, присоединиться к тем, кто требует наказания. Но в таких делах я не помощник. Я знаю, что у вас не было ни умысла, ни халатности, вы переживаете больше нас. Да и потом, ежели хотите знать, мы все по-разному отвечаем за гибель Ричарда. Убитый один, а убивают всегда многие. Но вот мы принесли в жертву Ричарда, и что же мы получили? Необходимость новых жертв? Как будто новый риск и новые могилы могут реабилитировать идею. Вы, Олег Николаевич, добивались проверки указателя в условиях грозы. Ну что ж, вы проверили. Ваша идея существовала как привлекательная возможность будущего, но вы сами ненужной поспешностью надолго скомпрометировали ее.

— Совершенно верно, — подхватил Лагунов.

Голицын посмотрел на него с досадой, выбросил из-за спины руку, длинную, тонкую, как шпага.

— Боюсь, что наша комиссия слишком большое значение придает формальным моментам. Я убедился, что и Крылов и… — он запнулся, но проговорил твердо, — да и Тулин даже в этом исследовании, несмотря на свои ошибки, показали себя способными людьми. Нельзя, чтобы их зря мытарили. — Взгляд его, устремленный на Лагунова, похолодел. — Это вам не разработка Денисова. Здесь совсем иной уровень. Нас тогда называли неверующими, рутинерами. Тогда принял на себя удар Данкевич. Слишком я стар, чтобы забывать такие вещи.

— Данкевич — замечательный ученый, — весело сказал Лагунов. — Ваши слова, Аркадий Борисович, тронули нас всех. — Лагунов сидел во главе стола, и большие его очки блестели, как две фары. — Но, может быть, вам следовало произнести их раньше. Когда Крылов работал у вас и Гольдин был вашим аспирантом. Ваши воспитанники…

— При чем тут герои, жертвы? — не слушая Лагунова, выкрикнул Крылов. — Это ж просто несчастный случай, и ничего больше. Нет, вы давайте по существу, про нашу тему. — Потный, взбудораженный, он, не обращая внимания на боль в ноге, прихрамывая, бродил вдоль стола, нелепо размахивал палкой, наскакивая на Голицына. Он вызывал на бой, уверенный, что противник не имеет ничего, кроме власти. Облупленный нос его заносчиво блестел. Администраторы! Чинуши!

Голицын с трудом сдерживался, чувствуя нарастающее ожесточение. Нравственная сторона дела, видимо, никак не трогала Крылова, он оставался единственным здесь, на кого речь Голицына не произвела впечатления. И все поведение Голицына, его рыцарское великодушие не действовали на него. Больше всего Голицына обидела ссылка на Ломоносова, который не испугался после гибели Рихмана и призывал продолжать исследования атмосферного электричества.

— Мы, конечно, не Ломоносовы, — сказал Голицын. — Тем не менее, раз вы требуете, осмелюсь по существу…

Бесстрастно, как на экзаменах, он задавал вопрос за вопросом. Нет… Неверно… Где доказательства?.. А мог ли указатель работать при таких режимах?.. А при таких?.. Но это ниоткуда не следует… Логика его была, как всегда, безукоризненна. Он загонял Крылова в тупик, ибо это были те самые вопросы, которые сам Крылов ставил перед Тулиным. Как мог Крылов объяснить ему сейчас верхние точки кривых, если он сам упрекал Тулина за их необоснованность?

Раскрыв рукопись, Голицын читал вслух заключительную часть своего разбора. Существуют ли… Как понять… Неясно, что имелось в виду… Достаточно ли…

Крылов спохватывался, что-то возражал, пытался как-то выкрутиться, но это была агония. А Голицын читал и читал, выдвигая варианты, на опровержение которых потребовались бы десятилетия.

Для Крылова это еще была его работа, а для Голицына и остальных — труп, и Голицын производил вскрытие, чтобы убедиться в правильности своего диагноза.

Крылов подошел к Олегу — сейчас они остались вдвоем против всех, — потряс его за плечо. Тулин не пошевельнулся. Плечо было ватно податливым. Крылов стоял за спинкой его стула, сзади Тулин был совсем прежний — заросший затылок, золотистые волосы, стоячий воротничок белой рубашки. А вот с лица он здорово изменился. Изменился или состарился. Может быть, это одно и то же. Меняются всегда в сторону старости.

— Нам надо время, чтобы разобраться, — сказал Крылов. — Мы подготовим ответ. Я уверен, что мы…

— Кто «мы»? — спросил Лагунов.

— Тулин, я, наша группа.

— Почему вы беретесь отвечать за всех? — сказал Лагунов. — Есть руководитель группы. Прошу вас, Олег Николаевич.

Тулин притиснул в пепельнице сигарету.

— Возражения Аркадия Борисовича серьезны. Кое-что можно оспорить, но сути это не изменит. Надо иметь мужество соглашаться. — Он говорил небрежно, легким, чистым голосом, как о чем-то побочном, давно ясном.

— Что ты городишь! — не выдержал Крылов. — В чем соглашаться? Наоборот, тут надо искать. Это же не только ошибки! — Он бросился к Голицыну. — Это противоречия. Мы должны найти объяснения. В них лежит сущность процесса. Я уверен…

— Сережа! — Тулин был терпелив — так отец извиняется за неразумного ребенка. — У нас нет никакого права настаивать. Ни научного, ни морального. Кто скрывает свои ошибки, тот хочет совершать новые. А я не хочу.

— Это честно и разумно, — сказал Лагунов почти радостно. Он добивался своего со счастливой убежденностью — то, что он делает, куда более важное и нужное, чем все то, чем занимались до сих пор Крылов и Тулин и все остальные.

Крылов воспаленно смотрел на его рот, блистающий металлическими зубами. Сам виноват, думал он. Не сумел настоять на своем, удержать Олега от погони за результатом, результатом во что бы то ни стало. Надо было добиваться того, что ты считал нужным. Во всем виноват ты сам. Любую беду можно одолеть, но когда сам виноват, то уж некуда податься.

Теперь он остался в полном одиночестве. Как Ричард там, в самолете. Будь Ричард жив, они стояли б сейчас вдвоем. Но там, где должен был стоять Ричард, было пусто и дуло холодом.

— Боюсь, вы преувеличиваете свою роль, — любезно сказал Лагунов. — Нам трудно не считаться с мнением Олега Николаевича.

В такие минуты Лагунов становился лириком, он ощущал благожелательность, он был так доволен, что мог утешать, и сочувствовать, и говорить самые распрекрасные слова.

Наверное, поведение Тулина было мудрым, потому что сопротивляться в таких условиях было бессмысленно. Крылов это понимал. У него не было ни доводов, ни фактов, ему нечем было опровергнуть Голицына, и, продолжая настаивать на своем, он выглядел упрямцем, он лишь усиливал общее осуждение. Он заметил это по тому, как на него старались не смотреть. У Возницына, Лагунова глаза куда-то исчезли, остались безглазые лица. Сколько раз Тулин учил его маневрировать, быть гибким, выигрывать на кривой! Так он ничему и не научился. Он мог уступать, но он не умел отступать. Дурацкий механизм без заднего хода.

Сердце Голицына ныло. Он слишком хорошо знал, куда заводит подобная одержимость. Любая идея, самая ложная, находит своих фанатиков. Перед ним возник печально знакомый вариант судьбы Крылова: хождение по приемным, письма, заявления с нелепой надеждой переубедить, доказать, засасывающая тяжба и постепенная озлобленность неудачника. Сколько встречал он таких горемычных изобретателей, создателей ложных теорий! Годы и годы убивали они, пытаясь опровергнуть, обосновать, становясь рабами своих заблуждений, всюду начиная видеть невежество, интриги, заводя папки своей переписки, строча под копирку…

Если б знать, как предостеречь, остановить этого упрямца!

Занятый своими мыслями, он не заметил, почему Крылов вдруг заговорил иначе, новым, свежим голосом. Лицо у него просветлело, он стал спокоен, почти весел, смущая своей уверенностью.

И все остальные тоже не поняли, что же произошло с Крыловым. Только что он, осмеянный, ожесточенный, забившись в угол, обреченно листал записи Голицына, и было ясно, что выхода нет и он должен сдаться, и Южин не без облегчения подумывал о том, что надолго избавится от новой ответственности за этих одержимых, и вдруг все переменилось. Как будто Крылов откуда-то узнал нечто такое, отчего все, что бы здесь ни решалось, не будет иметь никакого значения.

— Вы можете закрыть тему. На это сейчас никакой смелости не нужно. Я только хотел предупредить вас — придет время, когда вам будет стыдно за ваше решение. — Он мельком взглянул на Тулина, словно хотел в чем-то удостовериться, и заговорил еще спокойнее: — Мы наделали много глупостей, но принцип правилен. Аркадий Борисович, вы нашли ошибки и полагаете, что этим зачеркнули нашу работу. А я считаю, что вы поставили вопросы, на которые нужно ответить. Все равно кому-то придется на них ответить.

Он был снисходителен и добр. Казалось, он говорил им из будущего, где уже было точно известно, что из всего этого прорастет. Он не чувствовал себя одиноким. Наоборот, он был необходимостью, а все остальное случайностью. Он чувствовал себя свободным, свободным от Тулина, от боязни сказать что-то не то, помещать, напортить ему.