Книга прощания - Станислав Рассадин

Оба, и поэт, и начальник, чутко восприняли, каждый по-своему расценив, признак и привилегию внутренней свободы - легкое дыхание. Не столько самих по себе «оттепельных» пятидесятых – шестидесятых, сколько мечту о независимости, всегда отличавшую русского интеллигента. Что опять же лучше всех понял ироничный Самойлов:

Не пишу тебе рецензий,Как Рассадин Станислав,Но без всяческих претензийЗаявляю, что ты прав,Создавая эту лентуНе для всяких м…,И тебе, интеллигенту,Слава, Миша Козаков!

Собственно, ничего неожиданного (не считая неожиданностей, которыми нас одаряет любой талант) не было в появлении «Покровских ворот» – при козаковском-то чувстве юмора, явленном в «Соломенной шляпке», в «Льве Гурыче Синичкине», в переделке «Тетки Чарлея», при его любовании актерским шалопайством. Из любимых историй – как Москвин со своим братом Тархановым – старики! – однажды, донага растелешась, позвонили в дверь Книппер-Чеховой, когда же та отворила, братья лежали возле ее порога и приговаривали, рыдая: «Мы подкидыши, мы подкидыши…» Или – это уж он видел сам – как элегантнейший «фрачник» Кторов, тоже сильно немолодой, идет от подъезда МХАТа сквозь толпу поклонниц и, с безупречно склоненною головой, с неподдельно светской улыбкой, повторяет под нос: «В ж…, в ж…, в ж…!» А очарованным дамам, конечно, слышится: «Спасибо, спасибо, спасибо!»

Шалопайство, коему сам Козаков отдал-таки обильную дань в прежней жизни, – это сниженный, бытовой, фамильярный образ вожделенной свободы от обстоятельств. Образ раскрепощенности. Той же легкости. Может быть, шарж на них, но если и так, то – дружеский. И тем паче, пожалуй, кого-нибудь – нет, не то чтобы поражу, однако добавлю нечто существенное, процитировав вновь письмо.

Лет пятнадцать назад, когда я писал о Козакове книжку и, находясь в отлучке, попросил его высказаться насчет роли Джека Вердена из телефильма «Вся королевская рать» по роману Р. П. Уоррена – о его самой-самойроли, – он ответил:

«…Теперь про Джека Вердена. Он ведь американский Гамлет. Оба, и в первую очередь Гамлет, мои НЕДОСЯГАЕМЫЕ идеалы. Оба умны, добры, оба сознают собственное несовершенство и терзаются этим, оба образованны, оба не делают карьеры и не могут ее сделать. Оба моногамны в любви…

Гамлет тем не менее чувствует себя человеком № 1 в этой заварухе, именуемой жизнью. Джек – нет. Он в силу все той же рефлексии понимает, что ему нужен рядом человек сильнее, действеннее его самого, и он ищет его в Хозяине, как я искал в Ефремове, в Эфросе. Поэтому так страшны у ведомых разочарования в ведущих».

К слову: вот почему Козакову, практически сорежиссеру фильма, было так важно уговорить сыграть роль Хозяина, губернатора Вилли Старка, Павла Луспекаева, которого обожал. К несчастью – для Козакова и фильма, – «Паша» умер во время съемок.

Но дальше:

«…Джек был как личность, как человек много, много выше, сильнее, умнее и т. д. – меня. У меня есть его черты – но я, увы, не он. Его анализ себя не саморазруши- телен, мой, за исключением редких часов эйфории, стал с годами болезненным, ибо главный счет у меня – к себе, и я не могу, как ни стараюсь, его оплатить. Мой самоанализ парализует меня… У меня такое ощущение, что от страха перед жизнью я просто-напросто окончательно поглупел, хотя ведь дураком себя не считал, но теперь и в этом засомневался. Я хотел бы быть Джеком, но вижу теперь трезво и ясно, что кишка тонка… О Гамлете и не заикаюсь…

Говорю это Тебе, как на духу».

Каков?

«Новейший самоучитель» – так в «Мудреце» Островского подписал гусар-шалопай Курчаев свою карикатуру на дядюшку-дурака. «Новейший самомучитель» – мог бы подписать Козаков этот безжалостный автопортрет.

Линия его жизни – на удивление ломаная; просятся на язык однокоренные слова: разлом, перелом, порою даже – надлом. Да. Будучи по природе – и отчасти вопреки зависимой актерской профессии – самостроителем…

Впрочем, прервусь. Подчеркиваю это «само», слегка оспаривая легенду о детстве, словно бы навсегда обеспечившем сугубую интеллигентность, а то даже избранничество. Мол, как же иначе, ежели в доме отца-писателя бывала Ахматова, друзьями дома были Зощенко, Шварц, Эйхенбаум, Мариенгоф?… То есть – в самом деле бывали и были, но не стоит лепить скульптурную группу: скажем,

Анна Андреевна Ахматова – и вдумчивый, тихий, благоговейно внимающий мальчик, прямо Мария у ног Христа. Мальчик был как мальчик, «Мишка с канала Грибоедова», балованный, эгоцентричный, и тут уж вышло, скорей, по тому же Давиду Самойлову: «И это все в меня запало, и лишь потом во мне очнулось».

Так вот, будучи самомучителем-самостроителем, Козаков, во всяком случае на придирчиво-поверхностный взгляд, порядочно-таки наглупил. Наломал дров.

Еще юным, выпрыгнув из родного гнезда, из МХАТа, чье училище закончил и где его ждали с обещанием ролей в репертуаре, ушел к чужому дяде, к Охлопкову, чтобы сыграть Гамлета. Сыграв и прославившись, опять бросил надежное место и, вопреки уговорам («Вам что, Миша, нужно, чтобы прибавили зарплату? Говорите прямо. Прибавим»), подался к сверстникам, в «Современник», где долгое время маялся на положении ефремовского дублера, глотая обиды и приучаясь терпеть: «Публика шла в расчете на Олега, а выходил и уже выходом своим разочаровывал ее я». Особо запомнилось, что, когда в СССР приехал Эдуардо де Филиппо и пришел посмотреть постановку своей пьесы «Никто», Ефремов, давно забросивший надоевшую роль, отстранил выгравшегося в нее дублера и вышел перед автором сам.

Наконец настанет черед дублера стать первачом – вопреки демократической озабоченности «основателей» вопросами социальной справедливости (когда в театре появится пьеса Аксенова «Всегда в продаже», сулящая громовой успех, случится такой диалог: «- Олег, а не жирно будет Козакову? В прошлом сезоне – Сирано, теперь – Кисточкин?… – Жирно. А что делагь? Это роль Козакова»), Но годы спустя он не смирится с инерцией, настигавшей и эту славную труппу. Будет краткое пребывание во МХАТе, где уничтожат его «Медную бабушку». Продолжительный период на Малой Бронной, главные роли в великих спектаклях Эфроса – и…

Угадали. Уход. Разрыв.

А пресловутый отъезд в Израиль (сразу после премьер- ного показа «Тени» с горько аукнувшейся финальной фразой: «Аннунциата, в путь!», так похожей на «Карету мне, карету!» эмигрирующего Чацкого), то, что я, признаюсь, воспринял как личное горе? Даже не столько из-за самой по себе разлуки: времена уже были не те, в которые мы – как «в крематорий» – провожали Коржавина. Или Галича. Не верилось, что Козаков проживет без российского зрителя, эгоистически выражаясь, без нас.

В одном из писем, присланных «оттуда» (цитирую с позволения автора, снова не посягая на то, чтобы сделать выжимку-выемку, хотя и эти несколько убористых рукописных страничек – даже не само по себе письмо, а всего лишь его постскриптум, приписка!), он возражал, спорил, объяснялся:

«Напишу кое-что о герое Твоей книги, которая с Божьей помощью выйдет в 92 году. («История актера моего поколения»; вышла в 93-м. – Ст. Р.)

Умоляю Тебя, Стасик, и Ты тоже не воспринимай то, что я пишу, как желание в чем-то Тебя подковырнуть. Я ведь тоже имею право на полноту суждений о чем бы то ни было, и мой пиетет по отношению к Тебе вовсе не означает, что я должен что-то утаивать от Тебя, стараясь подстроиться и подладиться к Тебе. Хотя мне кажется, что герой Твоей книги вообще-то терпимее автора в принципе. Это и мой плюс и мой порок одновременно.

Да, Ты прав: на первый взгляд «герой» действительно не смотрится в отъезде. И в глазах читателя, да и в Твоих авторских глазах. Но Татьяна умудрила штуку и вышла замуж за генерала, и, если Ты внимательно прочтешь свою книгу, Ты поймешь, что он, герой ее, и должен был поступить КАК-ТО в предлагаемых обстоятельствах, которые ему уготовил режиссер.

Теперь – КАК? Самый легкий и красивый финал – смерть от удушья, такая, знаешь, эффектная развязка в стиле Блока, Высоцкого, Даля, Миронова…

Надо Тебе сказать, он, этот финал, был возможен. Я, грешный, много думал о нем, начиная с 86-го года. «Пиковая дама» (о ней – позже. - Ст. Р.), депрессии, пьянство, отъезд Регины, а главное, предощущение, затем ощущение смены эпох и непонимания, как жить, как и зачем работать в том направлении в искусстве, в котором я умею и люблю работать… Все это к тому же совпало с возрастными изменениями во мне, затем с потерей круга друзей, с переменой отношений у оставшихся в живых, переменой абсолютно объективной, ибо менялась сама жизнь, и не в лучшую для нас сторону. Все, что когда-то доставляло радость, все эти творческие вечера с последующими дружескими попойками, разговорами, юмором и т. д. – все это когда-то казалось важным и было важным, для меня во всяком случае, – все эти премьеры в театрах, в домах кино, газетные рецензии, встречи со зрителями, потеряло все это какой бы то ни было смысл, выродилось в «презентации», куда зазывались иностранные продюсеры, чтобы они потом увезли куда-нибудь подальше из опостылевшего и нищего Союза, куда угодно, хоть в Новую Зеландию!