Когда мое сердце станет одним из Тысячи - Аманда Дж Стайгер

Где-то внутри тихий, холодный, ясный голос шепчет: «сок». Сердце начинает колотиться. Мне нужно двигаться. Мне нужно выбраться отсюда. Я не понимаю, что происходит, знаю только, что все происходящее — неправильно и мне нужно выбраться. Но мои мышцы похожи на лапшу. Похожее чувство, когда просыпаешься посреди ночи, сознание наполовину бодрствует, а тело не двигается, и глаза не открываются, голова затуманена сном — сонный паралич. Я думаю: «Просто пошевели пальцем» — и изо всех сил стараюсь согнуть правый указательный палец, но ничего не получается.

Двигайся, двигайся, двигайся, ну двигайся же.

Я вижу, что за окном. Я вижу знак, означающий, что мы доехали до озера. Обычно здесь мама останавливает машину и паркуется. Но мы продолжаем ехать, заезжаем на деревянный пирс, который, словно палец, нависает над озером.

А мое тело все так же неподвижно.

Можно просто расслабиться и заснуть. Может, если я перестану пытаться, все будет хорошо. Может, я проснусь в своей кровати и все это окажется сном.

Я снова проваливаюсь в теплую черноту, и мамин голос шлейфом тянется за мной:

— Что бы ни произошло, это потому, что я люблю тебя.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Тишина. Стэнли все еще держит меня за руку, но ничего не говорит. Не слышно никаких звуков, кроме его отрывистого дыхания.

— Она все повторяла, что любит меня. И что бы она ни сделала, это потому, что она меня любит, — я смотрю прямо перед собой. Я словно парю, по-прежнему опустошенная, потому что если позволю себе что-то ощущать сейчас, то рассыплюсь: — Если это любовь, то что в ней хорошего.

Он медленно и глубоко вздыхает. Затем касается моей щеки, поворачивает мое лицо к себе. В его широко распахнутых ярко-голубых глазах стоят слезы:

— Это не любовь, Элви.

Я безучастно отвечаю на его взгляд.

— Даже если она на самом деле любила тебя, то, что она сделала, не было актом любви.

— Тогда чем это было.

Его плечи опускаются, и он внезапно выглядит очень уставшим.

— Я не знаю; может, страхом? Я не могу понять, почему она это сделала. Но все, что могу тебе сказать, — ты не виновата.

— Нет, виновата. — Оцепенение постепенно проходит. Внутри меня что-то пробуждается, мне становится больно. — Я испортила ей жизнь. Если бы я больше старалась… — Всхлип сотрясает мою грудь. — Если бы я вела себя иначе, если бы я была другой, возможно, она все еще была бы жива. И мне страшно. Страшно, что я навсегда останусь такой, сколько бы я ни пыталась стать лучше, это будет происходить снова и снова, и я… и ты…

Он сжимает мою кисть в своей так сильно, что я в удивлении поднимаю глаза.

— Ты можешь всю жизнь гадать, представляя себе другой мир, где ты приняла другие решения и все сложилось иначе. Но не существует мира, где накачать одиннадцатилетнего ребенка таблетками, пристегнуть его к сиденью и завезти в озеро было бы нормальным.

— Мама не была плохим человеком, — слабо отзываюсь я. — Она… она просто не могла… — Я затихаю. Я даже не знаю, что хочу сказать. — Кому угодно было бы не под силу заботиться обо мне.

— Ну а что ты скажешь про развод моих родителей? Ты думаешь, это моя вина?

Я напрягаюсь.

— Нет, конечно, нет.

— Тогда почему ты винишь себя?

— Ну это… другое.

— Нет. Это то же самое. Мне потребовались годы, чтобы перестать винить себя за все, что случилось. И все равно иногда я чувствую себя виноватым. После развода мама совсем расклеилась. Она всегда чересчур оберегала меня, а когда ушел отец, у нее остался только я. Мне не разрешалось играть на улице с другими ребятами. Если я пытался сбежать, она запирала меня в комнате на несколько дней. Я и так пропускал столько времени в школе из-за переломов и операций, что никого уже не удивляло, что я там не появляюсь. В какой-то момент она просто забрала меня из школы насовсем.

Я слушаю затаив дыхание.

— Все не всегда было плохо. Бóльшую часть времени она была доброй. Нежной. Она давала мне все, в чем я нуждался, — покупала книги и компьютерные игры, поэтому я не скучал, хотя постоянно сидел дома. Но мне казалось, что я задыхаюсь. Когда я сказал ей, что хочу уехать и учиться в колледже, она взбесилась. Кричала, что я разбиваю ей сердце и что убью ее, если уеду. Но я не сдавался. Это был единственный спор, в котором я выиграл. Потом… — Он замолкает. Его глаза блестят, влажные и зеркальные от слез.

— Она заболела и начала отключаться. Она уже какое-то время понимала, что с ней что-то не так, но к врачу не шла, потому что все деньги уходили на оплату моего лечения. Когда она наконец сходила к неврологу, было уже поздно. После этого мне пришлось вернуться. Я не мог оставить ее. Ей становилось все хуже. У нее появились эти приступы ярости, припадки, когда она орала на меня и бросала в меня предметы. Однажды ночью даже… — Его голос обрывается. Она замолкает и вздыхает. — Я принимал ванну. Она ворвалась в ванную с пустым взглядом, словно находится где-то далеко, и начала меня мыть. Всего целиком. Словно я был младенцем или типа того. Я просил ее перестать, но, казалось, она не слышит, и мне было страшно ее оттолкнуть. Я боялся, что она заведется. — Он сидит сутулясь, крепко сжав кулаки. — Не то чтобы… в смысле, она не била меня. Но в следующий раз, когда я пошел в больницу и врач попросила меня раздеться, чтобы посмотреть, как заживает последний перелом, у меня случилась паническая атака.

О боже, Стэнли, думаю я. Стэнли. Стэнли.

— Я знаю, что она любила меня, — говорит он, — а я любил ее… и отца тоже любил. И все еще люблю. Я думаю, что в каком-то смысле проще, когда кто-то бьет тебя из ненависти. Это меньше сбивает с толку. А когда тебя колотят люди, любящие тебя больше всех… никто никогда не подскажет тебе, как тут поступить.

У меня в груди тугой горячий шарик. Внезапно хочется пойти в комнату его матери и разбить все фарфоровые фигурки, разорвать в клочья цветочное покрывало и занавески с розами. Уничтожить всю боль, все воспоминания.

— Послушай, — он берет мое лицо в ладони, я чувствую их тепло. — То, что случилось, — не твоя вина. Нисколечко.