Опция номер (СИ) - "FlatWhite"

— Прибереги его на другой раз.

Он обязательно должен у них быть. Потому что Хаято всё сделал не так и, по мнению Кёи, провалился по всем фронтам. После того, как кончил, он должен был требовательно посмотреть из-под ресниц, положить ладонь на затылок Кёи и притянуть слизать сперму, а не предлагать один лишь испачканный палец.

Резкий запах спермы перебивает запах смазки, и он должен был использовать это, пока Кёя сидел перед ним на коленях. Взгляд Хаято должен был стать властным и остывшим. Он должен был приказать отсосать.

Потому что именно так Хаято бы его унизил.

Это у омег ненасытные матки. Это они должны ублажать и приникать губами к члену. Это их поза — бет и омег, — и Кёя добровольно не стал бы делать ничего подобного. Вопрос гордости. Вопрос статусности. Возможно, кто-то из альф в качестве исключения идёт на уступки беременным или больным супругам, но это очень лично и унизительно, почти как если бы Хаято сказал Кёе надеть женские стринги, лифчик и всем на потеху отплясать у входа в школу.

Хаято не из робких, и Кёя не понимает, что он задумал, ведь нет ничего унизительного в том, как тот жмётся к нему голой кожей сейчас.

Или… ничего Хаято не задумал, а подвох ищет только Кёя. Кёя не верит этой мысли. Ей нельзя доверять и нельзя расслабляться, как сильно бы ни подмывало: тонкие пальцы чувственно массируют разбухающий узел. Скользят вдоль венок; нырнув глубже, к лобку, задевают ногтями чёрные волоски. Без одежды Хаято начинает мёрзнуть, у него похолодели спина и плечи, но ладонь потная, скользкая и горячая.

Интересно, быстро кончить только потому, что твоя омега замёрзла, и его надо одеть… вот это унизительно?

Развязав кинагаши, Кёя разводит полы в стороны и накрывает бока и часть спины Хаято. И только после этого, лизнув его в ухо, кончает. Выплёскивается долго, обильно, кусает кожу за мочкой уха; и всего Хаято он сдавливает в объятии до боли, до синяков и перехвата дыхания.

В животе Хаято всё сладко сжимается от возбуждения. От ощущения зубов Кёи — прихватывающих осторожно, только удерживающих; от того, как у Кёи на время срывает контроль и трещит отстранённость; от близости и некой секундной власти над ним. Он даёт Кёе время, отстранённо замечая, что у него самого даже в течки так много спермы за раз не бывало. Круто.

— Что именно круто? — вкрадчиво осведомляется Кёя, ослабляя хватку.

Хаято хочет провалиться сквозь татами. Голова кружится, как после крепких сигарет, совсем не соображает. Он поспешно убирает с Кёи руку и старается не обращать внимания на лёгкие спазмы в паху, которые требуют продолжения.

— Хаято? — Нос к носу, не даёт увильнуть. Но Хаято умудряется.

— Я сказал, что во время приручения ты поймёшь разницу. Хочешь узнать?

Чистую руку Хаято заводит назад. Возвращает и соединяет обе ладони, как в молитве.

— Запомни. — И глаза Кёи округляются, когда угадывает, что услышит следующим. — Это «мы».

Хаято не предлагает слизать смешанный вкус. Просто даёт понять: вот ладони, вот так мы бы пахли, будь парой. Вот они — перед твоим носом, и, возможно, это первый и последний раз, когда ты ощущаешь этот запах. Вот чего ты лишён, и эта нехватка — не фантазия больше, не бесплотный дух, она материальная, осязаемая и теперь абсолютно видимая.

Жестокость и сила омег совсем не та, как её представляют и сами демонстрируют альфы. Никакой магии и грязных трюков. И всё же — как булыжником по затылку. Как будто грозят вырвать ногу, когда она уже ощущалась своей, родной, послушно служила. Словно от рождения без неё обходился и не знал потерь, а теперь есть с чем сравнить, и то, что должно работать и подчиняться по умолчанию — внезапно оказывается отдельным непослушным отростком-шантажистом.

Кёя может процедить ему «слазь». И Хаято молча встанет.

Кёя может промолчать, а Хаято оставит за ним право считать, что это «мы» будет. Он ведь не сказал обратного. Но эти гадания останутся такими же ранящими и болезненными, незаживающими.

Кёя может спросить. И тренировка разом перестанет ею быть, превратится в серьёзное и личное, на краю пропасти.

Хаято не ждёт вопросов, зарубает его сам:

— Придётся запомнить так. По-другому — не можем.

Он произносит «не можем» точь-в-точь как в ванной во время течки. С той же интонацией и непоколебимостью. И Кёю бесит, что он формулирует так обречённо ясно и правильно, так отточено. Не говорит «не хочу». Потому что хочет — колени Кёи мокрые от его смазки.

— Иди в душ, — говорит Кёя.

«Убери руки».

Хаято убирает и покидает любезно распахнутое перед ним кинагаши. Напоследок вытерев о ткань ладони. Сука.

***

Горячая вода и мыльная пена успокаивают: приглушают тремор в руках, прочищают голову, в которой по кругу прокручивается конец разговора. Кёе потребовалась тонна выдержки, чтобы отпустить Хаято невредимым, и теперь, оглядываясь назад, Кёя думает: стоило додавить до конца и всё же спросить почему. Почему «не можем».

Спросить после душа? Если Хаято не уйдёт раньше, чем он закончит приводить себя в порядок.

Не вытираясь, Кёя накидывает халат и выходит из второй ванной. Ищет его присутствие в доме и как к цели устремляется туда. Хаято снова в школьной форме, но с совершенно диким шухером на голове, словно не нашёл фен и остервенело тёр макушку полотенцем. Пальцы с блестящими массивными кольцами расчёсывают влажные волосы, и он оборачивается к Кёе на ходу.

— Куда? — коротко бросает Кёя.

— Домой. Или ты хочешь сразу порефлексировать и обсудить, что вышло? — Его тон прямой и голос по-взрослому низкий. В темноте коридора тени прорезают провалы глаз, скрывают и так почти исчезнувшую детскую округлость щёк.

Ему идёт любая одежда: от приталенных пиджаков и ярких рубашек до рваных хипстерских футболок и худи, но сейчас школьная форма сидит донельзя нелепо. Костюм хранителя подошёл бы Хаято больше.

— Хочу, — говорит Кёя. — Отредактируем твой «правильный» формат.

========== Часть 5.5 — Средство от бессонницы ==========

Хаято вставляет вполне себе умные и даже заумные словечки, вываливает целые речи о невероятно серьёзных вещах, и они обоснованы, логически выстроены, линейкой рассчитаны. Всё равно смешные. Словно молодой преподаватель первый год стоит у доски, старается произвести впечатление, но кто-то обязательно его оконфузит. Эстафета передаётся по кругу. То Ямамото как двоечник с тупыми вопросами посадит в лужу. То Тсуна испуганно икнёт: «жестоко» или «непонятно, Гокудера-кун». То Ламбо поковыряет в носу и достанет базуку вместо тысячи слов. И всё впечатление насмарку.

А порой какая-то фамилия мелкой семейки простреливает разговор, и его веки тяжелеют под седыми бровями, твердеет подбородок. Вспоминая, Хаято не говорит ни слова, но боковым зрением и без того кажется самым взрослым из присутствующих — бывшим наёмником, который потерял веру в старые цели и мотивы, но тогда других не было.

Вера Хаято в свои убеждения непоколебима. Они не высмеиваются — ни старые, ни новые, — он ни в чём не кается, просто откладывает в сторону как что-то устаревшее. Как веру древних в плоскую Землю или всего-навсего подлежащий замене старый двигатель автомобиля.

И затем Хаято едет дальше по круглой Земле.

Кёе мерещится тихий рык под капотом, спокойные неморгающие глаза в другом конце коридора. Уже не помнит, кто просил перемен и кого они ставят в тупик. Потому что тупиков и стен для Хаято не существует, он выруливает из любого дерьма и катит дальше по самым разным дорогам. Он то богатенький сыночек влиятельного дона, то сорняк-нищеброд на улицах Палермо. То пианист, то наёмник. То подсудимый, то судья. То одиночка, то чуть ли не второй отец огромного семейства.

Кёя поправляет себя. Хаято — омега, поэтому не отец, а папочка: верный, преданный, дотошный, излишне заботливый с боссом, излишне строгий с детьми. Всё всегда знает, где что лежит, кому куда идти, кому что делать. Всё в дом, всё в семью, а кто говорит — это не главное, начинается скандал, и чуть ли не до слёз.