Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник) - Иван Черных

Оказавшись за решеткой, он вспомнил раскулачивание трудового клана прадеда и деда, с их детьми, невестами, внуками и правнуками. Перед его мысленным взором всплыла эта дикая картина — крик, шум, пыль, тревожный рев скота, плач женской половины раскулачиваемых и угрюмость мужиков; мат и потасовку алчущих в захвате и растаскивании чужого добра.

Только теперь он задумался над своей судьбой с другой, неожиданной для самого себя стороны. Как же он попал в авиацию, с такими сомнительными родственными связями?

Поразмыслив, он нашел, как ему показалось, правильное объяснение: у мамы была другая, по мужу, фамилия. Ее работа, его — на заводе решили вопрос положительно, хотя он и не был комсомольцем. Сам не додумался, а другие не предложили.

Вместо сна его окутывала тревожная дрема. Сновидения и бодрствование перемежались, но калейдоскоп мыслей был постоянно тревожным. Ярко вспомнился июль сорок второго, когда на утреннем солнцепеке зачитывал приказ № 227. Тяжесть обстановки и потери полка по прочтении стали более понятны; предел, к которому подошла страна, определился в его уме однозначно. Вечером они с Шубовым уединились и обсуждали, что же им дальше делать. Говорили долго и решили воевать до победного, вплоть до партизанщины. Сколько ни перебирали факты из жизни и боев полка, не нашли людской вины, кроме Ловкачева и Гарифова. И пришли к выводу, что осуждения и упреки, озвученные в приказе, их полка не касаются. Требования заставляют их воевать лучше. Воевать, не жалея себя.

Вспомнив это, Матвей пытался теперь представить, как 227-й приказ может отразиться на решении его судьбы.

«Командир дивизии уже отрекся от своих слов. И будет защищать себя с настойчивостью. Прав капитан НКВД. Ему поверят. Или уже поверили. Дежурный лейтенант на аэродроме — не авторитет. Тем более что трубку телефонную он у уха не держал.

Если следствие признает правдой показания полковника, то свидетельства дежурного по аэродрому не будут приняты во внимание. Он ведь ссылается только на то, что я ему сказал. Дежурный не виновен. Получается, что я его обманул. Вырисовывается только моя вина. Вина или преступление?

Вина — это недисциплинированность, приведшая к тяжелым последствиям: гибели летчика и потере самолета… Такая позиция, видимо, не пройдет. Начальники будут спасать штаб. Их позиция — я совершил преступление. Преступление — это суд. Судьи найдут необходимые статьи.

Преступление совершено не на фронте. Воспользуется ли трибунал Приказом Сталина 227?

Новая дивизия, только что сформированный корпус! Одним лейтенантом больше или меньше, когда гибнут тысячи! Они, начальники, нас же не знают. Я для них кот в мешке: не видели, не слышали, не говорили. Через защиту „чести“, через мое осуждение для старших и для младших будут продемонстрированы воля и стремление в наведении порядка и дисциплины. Назидание подчиненным на будущее».

Осипов находился в неведении уже три дня и четыре ночи. Следователь не приходил, его никуда не вызывали, объяснений никаких не требовали. Его обращения к начальнику гауптвахты наталкивались на молчаливую глухоту.

Наконец-то неопределенность кончилась. Позади было следствие без допросов и скорый суд без вопросов.

Члены трибунала и единственный представитель полка в суде майор Ведров ушли. В тишине зала, как эхо, Осипову все еще слышались слова: «… восемь лет лишения свободы заменить отправкой на фронт. В штрафной батальон не направлять. Для отбывания наказания оставить в полку на должности рядового летчика. Из-под стражи освободить. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

«Вот, Матвей, и вернулся ты к своим летчикам, — подумал Осипов. — Но кем?.. Преступником. Не все тебя теперь в полку понимают, да и поймут ли потом? Катастрофа есть катастрофа. Тем более что приговор зачитают перед строем полка. А это официальный документ… Кто будет после этого обсуждать обстоятельства гибели Цаплина и наберется смелости вслух сказать, что Осипов вылетал не самовольно?»

Он не знал, кто пытался и пытались ли доказать его невиновность. Но был уверен, что в его «преступную недисциплинированность» никогда не могли поверить Русанов и Мельник. А раз они не помогли доказать его невиновность — значит, не смогли.

В глубокой задумчивости Осипов спрашивал себя: «Почему же на гауптвахту ни разу не пришел следователь?.. Почему не был я вызван ни командирами, ни комиссарами?.. В чем же дело?.. Может быть, так положено судить по закону военного времени?..»

В сознании никак не укладывалось его новое служебное и правовое положение, что он по чьей-то злой воле отброшен на пять служебных ступенек вниз, отброшен вновь на исходную жизненную позицию и лишен права на свой новый шаг вперед. И в том, как поступили с ним, он не видел вины Цаплина. Жалел загубленную жизнь и винил себя в том, что не предусмотрел такой вариант событий: подчиняться только ему, его команде. У старшины же сработал автомат дисциплины.

В пустом зале раздались гулкие шаги, и Матвей увидел возвратившегося полкового доктора.

— Матвей Яковлевич, надо идти. Тут тебе нечего делать. Ничего нового больше не узнаешь.

— Хватит и этого. А куда идти? Я теперь вроде бы как шелудивый пес. Обгадили всего. Мне сейчас стыдно людям в глаза смотреть. А ведь нужно будет с ними жить и воевать.

— Я не думаю, что у нас в полку подлые люди. А летчики — они народ грамотный, сами разберутся и в обстановке, и в суде.

— Иван Ефимович, я вам, как отцу, могу сказать, что моей вины в смерти Цаплина нет. Совесть перед ним у меня чиста. А говорить об этом на людях я не могу.

— А ты и не говори. Все уляжется. Пойдем, комиссар тебя ждет.

…Мельник поздоровался с Осиповым за руку и указал на стул.

— Случившееся событие очень печальное. Я не верю в твое самовольство. Но личные убеждения не всегда сильнее законов и обстоятельств. У меня к тебе одно требование: о суде нигде не говорить и его решение не обсуждать. Служить тебе придется в своей же эскадрилье, а командовать ею будет Пошиванов. Исподволь ему помогай. Какие ко мне вопросы?

— Спасибо на добром слове. Вопросов нет.

Матвей расстегнул карман гимнастерки, вытащил из него кандидатскую карточку, орден Красного Знамени и молча положил их перед комиссаром.

— Это зачем? — Мельник недоуменно посмотрел на летчика.

— «Зачем»? Орден-то я еще на гауптвахте, перед судом снял. Думал, меня судить будут, а не боевые солдатские заслуги. И еще задумка была: в анкете, как там у трибунальцев называются данные на «преступника», не знаю, может, орден не значится, так у меня останется на память о былом, а то ведь и отобрать могли. Вообще-то странно все с судом выглядело: следователь ни разу не приходил; никто меня не допрашивал; удостоверение командирское у меня было и кандидатская карточка в кармане, орден — в другом: вопросов в суде не задавали. Поставили по стойке «смирно». Зачитали, что написано у них там на бумаге: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Повернулись и ушли… Понял ли я, что мне определили, их уже не интересовало. Снимать ли мне лейтенантские кубики с петлиц или по-прежнему лейтенантом быть? Теперь вот вы спрашиваете. Зачем я их на стол положил? А как же может преступник быть кандидатом в члены ВКП(б) и еще ходить с орденом? Да и с петлицами. Ясность нужна.

— Осипов, ты не дури. В приговоре нет частного определения в Президиум о лишении тебя награды, исключать тебя из кандидатов мы и не собирались, то же самое и со званием. Носи себе и нам на радость.

— Фрол Сергеевич! Вы мне давали рекомендацию. Не могу я так. Положите орден и карточку в сейф к себе. Смогу оправдаться, тогда вернете…

Мельник молчал. Глаза смотрели мимо собеседника, а левая рука тихонько постукивала пальцами по столу.

— Наверное, прав ты, Матвей, давай уберу. Еще какие пожелания?

— Если убьют меня в таком положении, мать пенсию получит?

— Если убьют?.. Жить надо. А убьют — обязательно получит. Не надо об этом думать. Война есть война, всякое может быть… Я очень буду ждать того момента, когда смогу по твоей просьбе вернуть то, что сейчас кладу в сейф. А теперь иди к командиру полка, официально надо передать эскадрилью Пошиванову и на этом поставить точку.

Имей в виду, приказ командиром корпуса на тебя и Пошиванова уже подписан. Заместителем к нему назначен Ловкачев.

Матвей поднялся:

— Спасибо, Фрол Сергеевич, за поддержку. Разрешите, я пойду.

— Подожди. Вот возьми книгу, почитай, подумай. У этого человека было еще более сложное положение, чем у тебя. Островский совсем ослеп, когда вышло вот это, первое издание. Не видя книги, он ее нежно ощупывал и радовался. Обреченный, а радовался. И когда его пальцы нащупали тиснение на обложке, он прижал книгу к груди и надолго замолчал. Потом улыбнулся и сказал, что художник очень хорошо понял его книгу. Штык и веточка — это символ. Символ веры и жизни. Борьба во имя жизни. Николай Островский был бойцом до конца: боец на фронте, боец против болезни и своих недугов. Родные рассказывали, что, оставаясь один, он иногда брал книгу в руки, ощупывал тиснение и улыбался.