На грани веков - Андрей Упит

— Вторые верховые были работники из имения — их эстонец охранять послал. Кажется, Плетюган там тоже был и Рыжий — ну, уж до них я сегодня все равно доберусь.

— Плетюган мой, я только для него и точил этот отвал.

Время тянулось бесконечно медленно. Им казалось, что прошло уже полдня, хотя по-настоящему и часа не прошло. Но вот шум за корчмой поднялся снова, еще громче, чем раньше. Орали, понукали лошадей, заворачивали телеги — видать, еще с самого утра подвыпили.

Лежавшие внезапно присели. Начинают разъезжаться — теперь уж не с такой спешкой, как давеча, и увитые зеленью, и без украшений — вперемежку, верховые ехали в середке, иные прыгали в телеги, уже несущиеся вскачь, другие кидали вверх шапки, один, стоя в телеге, обвивал вокруг головы ветку, женщины махали платочками — шум разносился далеко окрест.

Окаменевшие, будто заколдованные, Клав с Кришем не заметили, как, раздвинув кусты, к ним вылез Мартынь. Широко раскрытыми безжизненными глазами глядел он, как последние поезжане исчезли за пригорком. В лице ни кровинки, губы тряслись, весь он подался в ту сторону, куда те уехали. Клав, наконец, оглянулся и понурил голову.

— Уехали… Увезли ее… Проспали…

И еле успел схватить Мартыня за ногу.

— Ты что, совсем ума решился? Следом бежать думаешь, конных догонять? Один против целой волости? Они напились, в телеге дубины да колья — что мы против такой толпы — тьфу! Коли жить надоело, так кидайся в это мочевило.

Криш вцепился себе в волосы.

— Проклятый эстонец, это его выдумка! До службы обвенчать — да разве это где слыхано?

— В Риге, говорят, господа венчаются в церквах вечером при свечах, так что только одни гости и есть.

— Рига — она Рига. А здесь такого никогда не бывало. Обман это, а не венчанье, совсем вроде его и не было.

— Скажи это Майе: когда ей уже кольцо на палец надели и рядом с Тенисом в телеге увезли, значит, все. Хватай не хватай — никуда уж она не пойдет. Вот каковы мошенники — разве кто мог догадаться! Ну, теперь ясно, зачем этот пастор был вчера в Сосновом, — там они с эстонцем это и замыслили.

Мартынь не мог слова вымолвить. Все так же стоя позади своих друзей, он вдруг начал оседать, пока не повалился наземь. Так он пролежал, вцепившись зубами в траву, до тех пор, пока не кончилась служба и не послышался благовест. Тогда и он приподнялся, постаревший, сломленный, потрясенный.

— А Друста все еще нету. Мошенник, как и все.

Будто это могло что-нибудь изменить, если бы Друст явился в назначенное время, за полчаса до конца службы… Будто он сам не опоздал, обманутый и одураченный эстонцем…

Но тут как раз и Друст вынырнул из канавы. Вместо обещанных пяти товарищей с ним было только трое. Два брата Гайгалы, Анцис и Иоргис, в длинных сапогах, довольно прилично одетые, только лица цыганские и недобрый огонь в глазах. Третий — известный по всей округе лесовик и конокрад Томс, бородатый великан с выбитыми передними зубами, в лаптях, подпоясанный мочальной веревкой, закопченный и почерневший, точно угольщик. В руках он крутил узловатую вязовую палицу толщиной с добрую оглоблю — казалось, камни можно ею дробить.

Друст, чувствуя свою вину, выглядел просто несчастным.

— Не думай, брат, обо мне худо. Что я посулю, то всегда делаю. Но уж коль нельзя, так хоть убей. Томс, тот у меня надежный. А тут Пулька лежит с переломанными ребрами, а Кревиня вчера шведы забрали. И обоих Гайгалов в их халупе нет, притащились, только когда уж в церкви зазвонили. А что же мы с Томсом только вдвоем…

Иоргис Гайгал поддернул съехавшие голенища сапог выше колен.

— Чего ж ты приходишь по ночам, когда ни один путный человек дома не сидит, С вечера надо было известить, это было бы дело.

Гайгалы были родом откуда-то с приморской стороны, говор их здесь звучал непривычно. Томс, по своему обычаю, не сказал ни слова. Рот под свисшими усами, как всегда, приоткрыт, казалось, он вот-вот рассмеется. Клав постарался всех успокоить, коротко рассказав, что здесь произошло. Тут уж либо никто не виноват, либо все вместе. Эстонец с этим мошенником пастором их надули.

Криш вскочил. Он не сказал ни слова, но по одному виду его было ясно: ну чего тут болтаться до вечера? По домам пора…

Но Друст точно огнем вспыхнул.

— Так уйти мы не можем. Это уж как есть — стыд и срам. Коли довелось попасть к корчме, так уж выпьем все досуха, а потом разобьем все в мелкую щепу.

По правде сказать, Друсту там нечего бояться и нет нужды разбивать все в мелкую щепу. Среди лиственцев он почитай что свой человек, в прицерковной корчме не раз бывал. Гайгалы и Томс проживали в соседней волости, здесь их никто не знал. Криш получил свою порку, человек он теперь вольный, к нему никто не мог прицепиться. Клаву, когда этак разъярится да разбушуется, море по колено, ну а Мартыню теперь все равно, — так или этак он конченый человек. Друст, раз уже взялся быть коноводом, зашагал впереди, Криш самым последним, чуть откинувшись назад, чтобы одежда поменьше натирала исполосованный зад.

В большой комнате корчмы была только корчмарка и какая-то баба из Лиственного. Заплатив за принесенные яйца, корчмарка хотела еще поболтать — ведь что-нибудь всегда есть на душе, а сегодня-то и подавно.

— Многое видывали, а такой свадьбы, как сегодня, еще не бывало. Ни настоящего посаженого отца, ни матери, ни дружек, ни поезжан, ни жениховой родни, ни невестиной — все в одну кучу смешалось. Понаехали пьяные, кобенятся, бесятся. Двое только знай пистоли наставляют, у одного голова платком обмотана. Прямо как из лесу выскочили, чистые цыгане. Не знаю, как только пастор этаких венчает. Жених на ногах еле стоит.

— А глядите, милая, и все ж таки повенчали. Ах, да ведь нашему все одно, цыган либо жид, только бы заплатили!

— Да, да — разве это слыхано! Разве такое венчанье силу имеет? Темное дело!

— Ох, и темное, милая. Говорят, будто она была невеста самого сосновского барина, этого эстонца, а суженый посулился убить ее. Видать, потому-то и торопились, чтобы еще живую выдать замуж…

— Никакой у них жизни не будет, раз против всех обычаев делают. Вот ведь какие люди в этом Сосновом!

— Ох, и темный народ, милая. Подумать только, ведь далеко ли от Лиственного до Соснового, а как ночь против дня.

Видать, она очень гордилась, что живет среди светлых лиственских. Но тут беседу прервали, корчмарку позвали в отдельную камору, откуда все время слышался гомон. Не спрашивая, она налила полштофа водки.

— Эти тоже из Соснового — выхваляются, будто рижские каменщики, да ведь поди знай. Правда, на мужиков не похожи и между собой только по-немецкому говорят. А водку, что воду, хлещут. Всю службу пили — прямо страх, как бы кто не пожаловался.

Когда она вернулась, баба из Лиственного уже ушла. Вместо нее заявился сосед, арендатор церковной земли. Отведя лошадей на выгон, перекинул недоуздки на руку и завернул в корчму — опрокинуть стаканчик, побаловать себя за неделю тяжелой работы. В церкви он не был, сосновскими не интересовался, но поглумиться над своим пастором был всегда не прочь.

— Ладно, что нам такой барин попался, а то бы и житья у моего живодера не стало. Только и ходит да палкой над головой машет, за талер три раза с крыши на борону прыгнет. Без цыпленка или фунта шерсти к причастию и не подходи. Ну и ярился же он, когда ему дохлую собаку в купальню сунули.

— Ну, уж чего вы нарочно-то дразните.

— Пускай позлится, пускай, — скорей ноги протянет…

В дальней каморе лихо гуляли четверо рижских каменщиков, особенно тот, с обмотанной левой рукой. Медную мерку он брал тремя пальцами, два далеко отставляя, точно боясь обмочить. Выпив, так долго крепился, стараясь не морщиться, что на глаза даже слезы набегали. Морщился уже, только отрезая на закуску кусок жареной свинины.

— Поесть в Лифляндии не достанешь, голодный здесь край — ни самим поесть, ни мастерам дать. Намешают чего-то черного, вар не вар, а на то смахивает.

Мерка очутилась у пана Крашевского, он свой черед никогда не пропускал. Торопливо выпил и только тогда пояснил:

— Это стак, они его из конопли толкут.

Каменщик, будучи рижанином благородного воспитания, конечно, не имел ни малейшего представления, из чего мужики его делают.

— Не городи пустое. Из конопли ничего не толкут, из конопли веревки вьют.

Даже подвыпив, они строго придерживались порядка: кто выпивает, тот и разговаривает. Поэтому на сей раз заговорил толстяк.

— Лифляндцы — голытьба, ничего-то у них нет. Мы только по имениям и работаем, и Курляндию знаем. Помните, камрады, как прошлым летом под Добленом было? Курятина жареная, утятина, пиво каждый день на обед и на ужин, денег хоть завались. А что за пиво! Ячменное! Язык проглотишь!

Восторгаясь привольной жизнью в Курляндии, они даже строгий порядок позабыли, начали выхваляться, перебивая друг друга, изъясняясь на особом, краем уха подслушанном немецком языке, связывая немецкие слова на мужицкий манер и прибавляя к латышским словам немецкое окончание. У Яна Крашевского вновь на щеках расцвели розы. Постепенно он забыл, что пьет на деньги каменщиков, иронически ухмыляясь, поглядывал на них и слушал пьяную околесицу. Вот они принялись хвастать, какую высокую надстройку да еще с высокой башенкой сверху сложили в Риге на новом доме господина Ратемана, члена ратуши. Тут он не выдержал и вмешался.