На грани веков - Андрей Упит

Уже под вечер Кришьян придержал лошадей на просеке, небольшой, прямой, сплошь заросшей, различимой только сверху по мелким осинам и ольхе. Таинственно улыбаясь, обернулся к барину. Курт ждал, к чему все это.

— Барин, видать, уже не помнит. Здесь граница, сейчас мы будем на своей земле.

Тут Курту вспомнилось, что как раз у дороги танненгофские владения, выступающие клином, ближе всего отстоят от Дюны. Значит, там дальше уже его лес, этот самый далекий неведомый лес, по которому столько раз в Германии он блуждал в своих мечтаниях… На сердце потеплело, когда старик так сказал об этом, словно земля и ему принадлежала, будто и его доля там есть. Да, именно так и нужно, чтобы они за собственность господина держались как за нечто свое, кровное. В этом связь, могущая их объединить, в этом та самая основа…

Курт ласково обвел взглядом свой лес, который как раз здесь не был ни особенно дремучим, ни красивым. Вперемежку с осинами и березами молодой ельник, редко где увидишь ладную строевую лесину. Но шумел он совсем по-иному, чем те, через которые только что проезжали. Так захотелось слезть, пройтись пешком, поприветствовать, провести ладонью по этому серому стволу, над которым радостно трепетала густая говорливая листва.

Песчаная дорога по обрывистому косогору круто спускалась вниз. Выехали на небольшую продолговатую лесную поляну. В глубине ее по самой середине тянулся пересохший ручей, только в небольшой яме, затянутой корнями ивы, сквозь осоку еще блестела бурая, кишащая козявками вода. Кришьян придержал лошадей.

— Надо бы выпрячь. Лошади совсем взмокли и уходились, нельзя же и вовсе запалить. До имения еще полторы мили, да ведь до захода все равно будем дома. Это наших Лукстов покос. Барин, может, приляжет под липой в холодке, немало я его кости сегодня потряс по этим топям.

На поляне, залитой солнцем, пекло, точно на сковороде. Клены, ясени и белая ольха, выступая из чащобы ельника, свешивали ветви до самой травы. Одна-единственная липа с пирамидальной верхушкой, усыпанной цветом, отделилась от опушки на десяток шагов. По ту сторону трухлявого ствола — муравейник, полный красных муравьев, а по эту — густая тень. Курт блаженно растянулся на спине.

Пахло увядающим липовым цветом и подсыхающей тиной, вверху с жужжаньем кружил шершень около своего жилища в дыре выгнившего сука. Трава уже пожелтела, если провести рукой — гремит сухой чертополох и высыпаются легкие семена полевицы. Как приятно лежать на своем лугу, на своей земле под своей липой! Срастись со всем этим, слиться воедино с природой родины, видеть и слышать эти чудесные поверья, которые все оживляют и одушевляют… Да, это и есть тот самый верный путь! Он предстал в сознании Курта в виде белой аллеи с зелеными деревьями по обочине, она тянулась в гору, а в самом конце ее, на вершине, освещенной солнцем, павильон с круглой крышей, с белыми мраморными колоннами…

Курт поднял голову и прислушался. Где-то пели. Тонкий женский голос. Напевали негромко, про себя, прерываясь, даже эхо в лесу не отдавалось. Кришьян отогнал лошадей, которые, не успев просохнуть, рвались к воде, расстелил рядно, разложил на нем кой-какую снедь. Курт ел, не раздумывая и не чувствуя вкуса, охмелев от запаха лесной поляны и собственных чувств. Как противопоставление этой солнечной благодати, вспомнились годы, проведенные в Германии. Угрюмые коридоры и сумрачные аудитории университета, комнатка на чердаке, пахнущая свежей побелкой, и сводчатый погреб кабачка. Он и там часто бывал за городом, бродил по лесам и горам, но всегда равнодушный и одинокий среди шумной толпы. Пожелтевшие пергаменты, скрипучие голоса профессоров, книги, книги и книги — потеряно десять лучших лет юности…

Захотелось пить. Старый Кришьян тут же нашел выход.

— В луже так и кишит, мне даже лошадям боязно давать. А вот две сотни шагов опушка, а там и Луксты. Колодец у них глубокий, вода студеная. Я сбегаю принесу, пока лошади отойдут.

Но Курт не согласился, поднялся и направился туда сам. Лес взбирался на пригорок; на опушке в кустах Курт напугал двух дымчато-серых коров со свалявшейся шерстью. Порыжевшие от грязи овцы шныряли по кустам, отгоняя мух, на ветках там и сям остались вырванные клочья шерсти. У самой опушки, визжа, выскочил заляпанный грязью поросенок со щетиной, торчащей по острому хребту, как иголки у ежа. Нет, видно, эти Луксты не бог весть какие зажиточные хозяева.

Певунья стояла на самом краю поля — девчонка-подросток, волосы совсем белые, босоногая, вся такая заплатанная, что не разобрать, какого же цвета у нее юбка. Пела она о каком-то братце, который лелеял свою сестрицу, — Курт не понял где. Заметив вылезшего из лесу чужого человека, пастушка так перепугалась, что сразу онемела. Курт не успел рта раскрыть и сказать что-нибудь, как она уже шмыгнула в лес. Три строеньица жались друг к другу на пригорке, крыши растрепанные, местами голые решетины вылезают наружу. Женщина рубит в корыте только что нарванные на огороде пташью мяту и лебеду. Старик и долговязый подросток с такими же волосами, как у пастушки, видно, только что пришли с поля, повесили под застреху косы, прилаженные к грабелькам, и уселись перед клунькой у опрокинутого короба с миской, ложками и каравайчиком хлеба. Сами серые и невзрачные, как и их постройки.

Когда Курт подошел, оба разом вскочили, у молодого даже ложка в траву упала. Женщина перестала рубить — все трое, остолбенев от ужаса, выпучив глаза, глядели на чужого разряженного барина. Кроме животного страха, Курт ничего не мог различить в этих глазах. Будто это не их барон, а выскочивший из лесу разбойник… Ему стало не по себе, даже гнев пробудился. Хорошо, что Кришьян идет следом, тот, наверное, знает, как с ними обходиться. И верно, кучер знал — прикрикнул на них, как на лошадей:

— Ну, чего глаза пялите! Это же наш молодой господин барон.

Но Луксты даже не осмелились к рукаву припасть, слишком уж гордым и неприступным казался их молодой барон.

Курт перевел взгляд вдаль, на другом склоне пригорка маячили только что поставленные копны, даже обабки еще не надеты.

— Рожь косите? Ведь сегодня воскресенье.

Лукст затрясся всем телом.

— Простите, барин милостивый… Ржица на этих песках совсем побелела… Другим еще можно ждать, а нам уж нельзя. Прошлой ночью немного поморосило, так еще можно сейчас… А завтра опять подсохнет, прямо осыпаться будет, чуть косой дотронешься. Да еще одному надо будет по кирпичи ехать.

Курт оглянулся на Кришьяна. Кучер только в присутствии барина выглядел таким суровым, обычно же он выгораживал крестьян, как умел.

— Так оно и есть, барин, как он сказывает. Нынче всю неделю барщина, только темная ночка да воскресенья и остаются для своих работ.

Курт больше не спрашивал — не хотелось показывать, как мало он знает о своем имении и о положении своих людей. Нагнувшись, заглянул в миску с розоватым варевом.

— И только теперь обедаете? Скоро уж время ужинать.

Он взял ложку и попробовал. Похлебка из ячневой крупы с редкими желтыми кусочками мяса. Хоть и кислила, но казалась вкусной. Мясо жесткое, соленое и заметно приванивает. Кучер вновь насупился.

— Это, барин, копченая баранина. Летом, пока коровы ходят на пастбище, людям велено есть путру, а мясо чтобы на зиму хранить. Да ведь Луксты не из тех, кто слушается. Все наоборот да назло.

Лукст немного осмелел: надо было говорить с кучером и потому можно не смотреть на барина.

— Какое же там назло, ты же сам знаешь. Да только еще до Янова дня две коровы у нас перестали доиться, а от одной дай бог в имение сдавать. Совсем без приварка в страду не потянешь. А этот окорок у нас еще с прошлой зимы. До осени все равно не вылежит, уже и теперь червей приходится сверху смахивать.

Курт живо бросил ложку, высморкался в шелковый платочек — казалось, противный запах прямо-таки въелся в нос. Кучер подошел к старику поближе, заговорил тише, но достаточно громко, чтобы барин слышал, что он печется о его благе.

— А почему это у тебя скотина в молодняк забрела? Гляди, как бы управляющий опять не узнал.

С Лукста снова слетела вся смелость, он поспешно зашептал:

— Неужто? Значит, опять девчонка на свою голову… Совсем от рук отбилась, паршивка. Придется ей вечером всыпать.

Курт напился из желтой кружки теплого молока. Не особенно понравилось, в носу все еще прежний отвратительный запах, даже надушенный платочек не помогает. Но он не показал и виду — не за тем же он сюда прибыл, чтобы морщиться да браниться. Подумал, что бы еще сказать. Отвык он от них, разговор никак не клеился.

— Ну, как вам у меня здесь вообще живется? Жить можно?

— Можно, можно, господин барон, как же нельзя. Кабы только дождичка еще, так, глядишь, хоть яровые немного налились бы.

Кучер, тот знал, как господину надо говорить со своими крепостными.