Александр Алехин. Жизнь как война - Станислав Андреевич Купцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь Куприн называл шахматы благородной игрой, история которой насчитывала тысячелетия. «И какое величие быть королем, властвующим не по правам престолонаследия и не по случайностям плебисцита, а в силу остроты своего ума и всемирного, добровольного и доброхотного согласия, при котором нет ни единого избирателя, протестующего или воздержавшегося, – писал Куприн. – Недаром так любили эту прекрасную игру все династические короли с медальными профилями и охотно предавались ей в редкие часы отдыха от государственного бремени, от кровавых побед, от восторженного рева и скверного запаха народных толпищ, когда, снявши тяжкие короны, уложив горностаевые мантии в шкафы с нафталином, а грозные скипетры – в шагреневые ящики, устланные внутри бархатом, они радостно чувствовали себя просто людьми, созданными из глины, в которую Божество вдохнуло свое чудесное дыхание. <…> В утешение королям шахмат я могу сказать, что короли власти все играли в эту благородную игру посредственно. Но зато и шахматные короли, старый Стейниц и лохматый милый Ласкер, были бы королями третьего сорта, сидя на золотом троне, под малиновыми занавесками, одетые в парчу».
Куприн был среди тех, кто чествовал Алехина в Париже. Он даже стал арбитром шуточной игры чемпиона против бывшего лидера партии кадетов Павла Милюкова и прочих знаменитостей на съемках для журнала «Иллюстрированная Россия». Жены писателя и шахматиста тоже сблизились, и когда Алехин отмежевался от брака с Надин, Куприны поддержали его супругу. А тоска по родине, которая наверняка подтачивала Алехина, настолько изъела самого Куприна, что под конец жизни он вернулся домой. Этому не препятствовали, хотя Куприн написал «Купол св. Исаакия Далматского», где рассказывал о помощи, которую оказывал белым (в СССР книгу по понятным причинам не издавали).
Владимир Набоков тоже вскоре после победы Алехина разразился шахматным произведением, но уже более крупным – романом. Он с детства увлекался шахматами – тонкостям сложной игры его обучил отец. Когда происходил болезненный разрыв с родиной, Набоков прощался с ней сквозь призму шахмат. Об этом свидетельствует отрывок из «Других берегов»: «…в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию <…>, но зима прошла – и я все еще собирался, а в марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась эвакуация. На небольшом греческом судне “Надежда”, с грузом сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы, покерная фишка заменяла недостающую ладью)»3.
В Берлине, куда Набоков переехал на время из Лондона (как эмигранту ему пришлось много путешествовать), он посвятил своей возлюбленной Вере Слоним три сонета, и все – на шахматную тему. Вот один из них:
Движенье рифм и танцовщиц крылатых
есть в шахматной задаче. Посмотри:
тут белых семь, а черных только три
на световых и сумрачных квадратах.
Чернеет ферзь между коней горбатых,
и пешки в ночь впились, как янтари.
Решенья ждут и слуги, и цари
в резных венцах и высеченных латах.
Звездообразны каверзы ферзя.
Дразнящая, узорная стезя
уводит мысль, – и снова ум во мраке.
Но фея рифм – на шахматной доске
является, отблескивая в лаке,
и – легкая – взлетает на носке.
В берлинском шахматном кафе Набоков играл с Алехиным и Нимцовичем. И все же именно составление задач, а не сама игра, влекло литератора по-настоящему. При этом шахматы он с удовольствием вплетал в ткань своих произведений, пока не оформился роман. В 1929 году, когда Алехин все еще почивал на чемпионских лаврах, вышла знаменитая книга Владимира Набокова «Защита Лужина» (опубликована под псевдонимом В. Сирин). Многие тотчас подумали: «Ага, наверняка Алехин – прототип Лужина» – и принялись старательно выписывать на бумагу все общее. У чемпиона мира была именная композиция, получившая название «защита Алехина», уж больно похожая на заглавие романа. Главного героя произведения тоже звали Александром. Прослеживались и другие занятные симметрии – вряд ли совпадение?
Но быстро выяснилось: если в романе и оказалась зашифрована фигура Александра Александровича, то весьма завуалированно. Даже несмотря на внедрение в повествование хорошо известной партии Алехина с Рети в Баден-Бадене. В конце концов, нужен же был Набокову материал, чтобы нарастить на скелет замысла необходимое мясо.
Да, Набоков играл с Алехиным, посещал его партии и наверняка чтил талант соотечественника. Рассказывал как-то, что в игре ему особенно импонировали «ловушки» – скрытые комбинации. Алехин же слыл «великим комбинатором», любившим осложнения, в которых чувствовал себя как лягушка в болоте. Его тончайшие игровые маневры частенько сажали соперников в лужу, что так ценил Набоков. Подобная игровая манера должна была казаться писателю верхом совершенства.
Пожалуй, в игровом плане Лужин целиком впитал в себя гений Алехина. Но в психике между ними возлегла если не пропасть, то заметная глазу дистанция. Наблюдались лишь внешние биографические сходства – оба из аристократических семей, оба несчастливы в любви, оба оказались на чужбине после революции, оба вели кочевую жизнь. И все же кистью литературного гения Лужин вырисован наивной, асоциальной, неуравновешенной натурой, человеком с особенностями развития, которые проявились в глубоком детстве. Писатель принудительно вывел с главного героя все человеческие краски, поскольку они были лишены всякого смысла для его шахматного «Я», единственно существовавшего. В этом Алехин с Лужиным слегка соприкасались, поскольку чемпион мира так же беззаветно служил делу шахмат, порой не замечая иной жизни. Вот только Лужин предавался этому искусству с еще бо́льшим рвением, иногда выходя за рамки здравомыслия. Видимо, Набоков поставил перед собой задачу создать вовсе не человека, а некую абстрактную шахматную фигуру, вдруг ожившую в реальности и чувствовавшую себя вне доски чудовищно. Точно так же Михаил Булгаков живописал в «Собачьем сердце» трансформацию пса в человека, которая закончилась катастрофой.
Главным прототипом для Лужина многие набоковеды считают Акибу Рубинштейна, который тоже был не от мира сего – пусть и не настолько. Его
