Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, это не только моя вина, Сид, — сказал Голд. — Обычно ты не очень-то любишь много разговаривать. Ты, наверно, временами жутко меня ненавидел, да?
— Ненавидел? — У Сида внезапно перехватило дыхание и он метнул на Голда быстрый взгляд. Лицо его побледнело. — Ну почему бы мне тебя ненавидеть? Нет-нет, Брюс. Я тебя никогда не ненавидел. Я всегда очень гордился тобой.
— А помнишь, ты как-то раз потерял меня, а, сукин ты сын? — со смехом напомнил брату Голд. — Как ты мог потерять такого маленького?
Сид залился краской.
— Я знал, что тебя найдут. Там рядом был полицейский, и я велел тебе подойти к нему. Потом я сам подошел к этому полицейскому и сказал, что, похоже, малыш потерялся. Знаешь, тебе бы и вправду нужно постараться почаще заезжать к Эстер. Она очень переживает, хотя и не показывает вида.
— Я постараюсь, — соврал Голд. — Сид, ты, наверно, здорово злился на меня, да?
— Да нет же, Брюс, — сказал Сид. — С какой стати? Я всегда очень гордился тобой.
— Мне было так легко жить после того, как тебе приходилось так трудно. Я получал хорошие отметки в школе и смог поступить в колледж.
— Я рад, что мы смогли послать тебя учиться, — сказал Сид. — Нет, против этого я ничего не имел.
— А тебе было противно нянчиться со мной? — мягко спросил Голд. — Я был младшим в семье, и все со мною носились. Сид, я не обижусь, если ты скажешь «да». Родственники подчас питают неприязнь друг к другу и за вещи куда менее серьезные.
— Нет, мне не было противно. — Сид говорил, слегка отвернувшись от любопытного взгляда Голда.
— А сейчас ты мне завидуешь, Сид? Ну хоть когда-нибудь? Изредка?
— Я очень горжусь тобой.
Голд расслабился.
— А как ты помирился с папой, когда вернулся из Калифорнии?
— Я это хорошо помню, — задумчиво ответил Сид с таким видом, будто воспоминания доставляли ему удовольствие. Глаза его опять затуманились. — Я сошел с троллейбуса на Рейлроуд-авеню и пошел по улице. Помнишь, раньше ходил троллейбус из Нортон-Пойнта. В тот день меня никто не ждал, но мама смотрела из окошка, как папа гуляет с тобой, и первая меня увидела. Папа был с тобой на улице, вы играли в новую игрушку, которую он тебе купил, кажется, это был заводной самолетик, и он даже летал. Папа посмотрел на меня. Я сказал: «Привет». Наверно, я был здорово грязный. Он сказал, чтобы я шел наверх и принял ванну, вот, пожалуй, и все.
— И даже руки друг другу не подали? — с болью в голосе спросил Голд. — Не поцеловались? Не обнялись?
— Никаких поцелуев, никаких объятий, — покачал головой Сид. — А потом мама долго еще шутила. «Когда приезжаешь из Калифорнии, — говорила она, — нужно принять ванну». — Сид задумчиво улыбнулся. — Она была так рада моему возвращению.
Но Голду не давала покоя другое удивительное обстоятельство.
— Он купил мне игрушку? — воскликнул он. — Он играл со мной на улице?
— Конечно, — не задумываясь ответил Сид. Он тихо откашлялся. — Папа тебя обожал, когда ты был маленький. Это к нам, к остальным, он плохо относился. Это мы не могли тебя выносить.
— Значит, ты все же не любил меня, — упрямо гнул свое Голд. — Ты только что признался, что не мог меня выносить.
— Да нет, — мягко возразил Сид. — Я всегда тебя любил. Я всегда тобой гордился.
Жалость заставила Голда угомониться, и он прекратил попытки развязать запутанные узлы уклончивых ответов Сида. Он чувствовал, что его от старшего брата отделяют целых пятнадцать лет жизни и тысяча лет житейской мудрости. И, может быть, единственное, чем они были похожи в это мгновение, так это общей для обоих горечью. Сид был гораздо сложнее, чем казалось, гораздо сложнее, но тайна, хранящаяся в его душе, так навсегда и останется нераскрытой за щитом отрицаний, и Голд уже не предпримет попыток пробить этот щит.
— Сид, отчего умерла мама?
— Ей плохо сделали операцию, — сказал Сид с надрывающей душу улыбкой, неуместной на лице, искаженном болью и горькими воспоминаниями. — Это не имело никакого отношения к ее щитовидке. Она умерла в больнице Кони-Айленда. Ей сделали простую операцию на желчном пузыре. Но ночью швы разошлись, а утром она умерла от кровотечения.
— Почему я ничего этого не помню? — сказал Голд. — В доме наверно было много криков и слез, когда сидели шиву[127]? У нас было столько дядюшек и тетушек и столько соседей.
— Тебя там не было, — сказал ему Сид. — Уходя на операцию, она взяла с нас слово, что если с ней что-нибудь случится, тебя и Джоанни отправят куда-нибудь из дома, пока все не закончится. Она не хотела, чтобы младшие дети видели это. Она думала, это вас напугает. Знаешь, в этом была вся мама.
— А на похоронах я был? Я совсем не помню.
— Не помню.
— А ты когда-нибудь бываешь на кладбище? — спросил Голд. — У нее на могиле? Мне никогда не приходило в голову пойти туда.
— Нет, мы теперь там не бываем, — сказал Сид, и на его лице появилось виноватое выражение. Пальцы его играли с пустым стаканом из-под виски. — Раньше ходили, по крайней мере в Родительский день, но я уже не помню, когда это было в последний раз. Мне теперь Гарриет не заставить пойти, и детей тоже, даже если бы я и захотел. И папу тоже не заставить. Раньше я пытался его уговорить. Знаешь, есть такой обычай. Когда приходишь, ты должен оставить камушек на могиле, как знак того, что кто-то здесь бывает и ты все еще помнишь. У бедной мамы на могиле лет тридцать-тридцать пять никто не оставляет камушков. Ты придешь на обед к Эстер в эту пятницу? Для нее праздник, когда ты приходишь.
— Постараюсь. Мы непременно придем. А ты не будешь надо мной издеваться?
— Как? — Лицо Сида изобразило удивление. — Я над тобой не издеваюсь.
Голд снисходительно улыбнулся, словно неисправимому ребенку.
— Хоть раз не говори о науке или природе и не делай философских обобщений. Договорились?
— Договорились, — согласился Сид. — Не знал, что тебя это так волнует. Иногда мне просто больше не о чем говорить, вот я и говорю всякие глупости. Я тебя поставил в неловкое положение перед этим издателем? Извини, если так.
— Либерман? Он не в счет.
— Извини, если поставил.
— Не поставил, — сказал Голд. — Ты с ним хорошо говорил. А другой знал, что ты валяешь дурака, и, наверно, ему это понравилось.
— Иногда я забываю, что ты важная персона и что я должен вести себя прилично, когда с тобой твои знакомые.
Голд тепло рассмеялся.
— Все в порядке, Сид. И не такая уж я важная персона.
— Да нет, важная. Мы видим твое имя в газетах. Ты самая важная персона, какую мы знаем. Это было здорово, малыш.
— Да, Сид, и давай повторим это поскорее, — сказал Голд, не сомневаясь в том, что они никогда больше не будут сидеть вместе за ланчем.
— Так я тебя увижу у Эстер в пятницу? — спросил Сид, когда они поднялись. Казалось, для него это очень важно.
— Если ты обещаешь не дразнить меня и не издеваться. Обещаешь?
— Я не буду тебя дразнить. Обещаю. Клянусь тебе.
— Тогда я приду.
— ЛИЛИИ, — сказал Сид в пятницу у Эстер, обращаясь только к Голду.
— Что лилии?
— Полевые лилии.
— Ну, и что с ними такое?
— Они не трудятся и не прядут[128].
— Ну и что?
— Вы только подумайте, — взорвался вдруг Сид повелительным ветхозаветным ревом, обращаясь ко всем сразу; довольно безобидный тон, каким он начал развивать эту тему, сразу же вызвал у Голда предчувствие надвигающегося кризиса. — Полевые лилии, они тебе не трудятся и не прядут. И все же природа, или Господь сделали так, что им достаточно питания, и они растут каждый год, и каждый год цветут.
— Сид, ты же обещал, ты мне клялся, — закричал Голд. Раньше, до этого мгновения, он даже не понимал, что бездна человеческого падения может быть воистину бездонна.
— Это просто мысль, — кривляясь, проскулил Сид со смиренной кротостью без вины виноватого, претерпевшего только что жестокую обиду.
— Отличная мысль, — радостно заявил отец Голда. — Из уст моего любимого сына.
— И из Библии, — злобно пробормотал Голд. — К тому же перевранная.
— Как она может быть перевранной, если она из Библии?
— Ее переврал Сид, а не Библия.
— Он ведь и в Бога-то не верит, — нанес ответный удар отец Голда, обращаясь к остальным и издевательски фыркая. — Эй, идиот, если Бога нет, мистер Умный Политик, то откуда же взялась Библия?
— Ты должен больше слушать своего отца, — посоветовала мачеха Голда. — И тогда, может быть, ты тоже станешь его любимым сыном.
— Как я могу его слушать, — сказал Голд, — если он только и делает, что обзывает меня по-всякому? Он меня не любит. Он меня никогда не любил.
— Я тебя тоже не люблю, — вежливо сообщила мачеха Голду. — Ты обожаешь деньги и лебезишь перед теми, у кого они есть. Ты жаждешь успеха. Вот было бы смешно, — прокудахтала она, и сатанинское коварство сверкнуло в ее глазах, — если бы он оказался твоим ненастоящим отцом и ты все эти годы выслушивал его выговоры ни за что? Вот было бы смешно, если бы ты оказался даже не евреем? Ведь ты даже ни языка, ни праздников не знаешь, да?