Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

В маленьком скверике, попавшемся на пути, они немного посидели на скамейке под старым, побелевшим от пуха тополем. Пух роем летал вокруг, опускаясь на дорожки, на гипсового белого младенца, обнимавшего белого дельфина в высохшей чаше фонтанчика.

— А как часто люди говорят, когда им трудно: «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит!..» Разве это не молитва? — сказал Глеб.

— Вот и я думал, — сказал Илья. — Не хлебом единым... Но чем же еще? Другой раз человек и сам не догадается, о чем его душа плачет. Дела, что ли, хочется большего? Да нет, не просто дела... Хочется — чего и не вообразишь... Женщины, что ли, какой и не бывает... — Он доверчиво, точно прося совета, посмотрел на Дашу. — Такой, про которую во всех песнях поют, — словом, всего несбыточного. В нашей бригаде двое ребят заявления послали, чтобы их в космонавты приняли — первыми готовы на Луну. Пустой номер, конечно: охотников много, вакансий нет.

Ветер пробежал в листве, и быстрее и гуще закружился тополиный пух. Глеб, как бы отвечая Илье, вновь стал читать:

Не позволяй душе лениться!Чтоб в ступе воду не толочь,Душа обязана трудитьсяИ день и ночь, и день и ночь!

— Вот ка́к это объяснить? — спросил Илья. — Тесно человеку иногда в его жизни... Я не в том смысле, что жилищные условия бывают плохие, — это дело поправимое... Теряет он простор, мечту: сегодня, как вчера, а завтра, как сегодня, а послезавтра — и вовсе ничего, кончился твой срок.

Даша опять подумала о женщине, стиравшей этой ночью свои тряпки: почему все-таки она с первого же взгляда невзлюбила ее, Дашу, какой недоброй мечтой жила она?..

— Глеб, ты мне не сказал!.. Я могла ей не понравиться, но за что меня ненавидеть? — спросила Даша.

Он сразу понял, о ком идет речь, как будто в эту минуту думал то же самое.

— Эта Надежда Петровна, — сказал он, — больная, чахоточная. И вообще: она выпивает, муж бросил ее, она сидела за воровство и за спекуляцию, не помню уж, мать сидит до сих пор. И эта Надежда Петровна винит в своих бедах всех, кроме себя, наверно... И вот ты и она, живете в одно время, вы даже можете встретиться в метро, в автобусе, вы можете прикоснуться друг к другу, спросить: «Вы выходите сейчас?» И, однако, вы безмерно далеки друг от друга... И это, наверно, самое... да, это самое страшное.

— Но я действительно ни в чем не виновата, — сказала Даша.

— Как посмотреть... Ты лично, конечно, не виновата перед Надеждой Петровной. Я тоже, хотя меня она считает виноватым. — Глеб по-доброму усмехнулся. — Никогда и нигде не было сделано столько, сколько у нас... никогда и нигде — для того, чтобы люди стали человечеством. Ну, ты понимаешь: «Чтобы вся на первый крик: товарищ! — оборачивалась земля». Но есть еще очень одинокие люди... одинокие, как улитка в своей раковине. И как быть... ну хотя бы с неравенством здоровья или с неравенством таланта? Уничтожено уже много неравенств... Но эти остались — самые, может быть, упорные. И вообще... есть ведь еще человеческие слабости: страх смерти, например, жажда власти...

Он откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза и вновь медленно прочитал, словно бы внушая, как заповедь, самому себе:

...Душа обязана трудитьсяИ день и ночь, и день и ночь!

— Мудрейшие стихи... Это Заболоцкий, — сказал он.

В деревьях просыпались птицы, и маленькая роща наполнилась множеством звуков — писком, треньканьем, свистом, пиликаньем, как будто в листве настраивался большой оркестр. А когда Даша, Илья и Глеб поднялись со скамейки, неожиданно из глубины тополиной кроны, под которой они сидели, вспорхнуло разом как бы единое трепещущее существо — воробьиная стая. И метнулась с шелковистым шуршанием вверх, в посветлевшее, цвета размытой бирюзы, небо.

Кое-где появились уже первые слуги утра: дворники с черными, скользкими змеями-шлангами, женщины в белых передниках с нагрудниками, сметавшие сор с асфальта. Коленчатым замоскворецким переулком, мимо домиков с мезонинами, вросших в землю до самых подоконников, с настурциями и бальзамином в окошках, все трое вышли к Москве-реке. Тут уж был день, было совсем светло — и от неба, и от широкой, тихой полосы воды, отразившей небо. Но еще лучились на бледной лазури пять алых кремлевских звезд на пяти шатровых башнях. И горел бледно-золотым заостренным пламенем купол колокольни Ивана Великого, похожей на огромную белую свечу.

По реке быстро шел первый речной трамвай, еще совсем пустой. На мосту, спускаясь к набережной, медленно, косым строем, плыли поливальные машины, распахнув свои гигантские водяные крылья. И асфальт, по которому волочилось это шумящее оперение, превращался из пепельного в эмалево-голубой. Солнце пока не показывалось, но длинное облако, повисшее над многоэтажным домом на Котельнической набережной, сверкало по нижнему краю, как расплавленное.

Даша и ее спутники сошли по каменной лестнице ближе к воде; Илья расстелил на гранитной тумбе свой пиджак, Даша села, а сам он устроился на ступеньках. И Глеб, стоя перед ними, опять принялся читать:

Их называют          простыми,          маленькими,          обыкновенными,и они, как ни странно, не протестуют.А бывает, что и сами     чистосердечно     говорят о себе:          мы простые,          маленькие,          обыкновенные.

Он прислонился плечом к каменной стене, сунул руки в карманы своих пузырившихся на коленях брюк и неясно улыбался, глядя на воду.

Но они —      это и есть человечество,      засветившее огонь на земле      и новые звезды в небе!Но каждый из них,      самый обыкновенный и маленький,      так же радуется      майскому теплу, цветущей яблоне, зеленой траве,      как тот, кого называют самым великим.И самый простой среди трех с половиной миллиардов      жителей нашей планеты      испытывает те же страдания      от болезней, обид и утрат,      как тот, кого мы считаем утонченно-сложным.

Непривычно звучно и отчетливо раздавался над рекой голос Глеба; он все улыбался, не меняя позы, не двигаясь, лишь постукивая ногой в запыленном ботинке. Каменная стена за его спиной, выложенная из крупных плит, неуловимо голубела — над рекой прибывало все больше света; ветерок морщил воду, и она-поблескивала скользкими бликами, точно там плескались голубые рыбки.

Илья с расслабленно-нежным выражением взирал на Глеба, и Даша, благодарная за своего друга и подзащитного, кивнула ему: добрые, теплые глаза Ильи точно подернулись туманной пленкой, он блаженствовал сейчас.

Рядовой Матросов,      зачисленный навечно в списки своего полка,Зоя Космодемьянская,капитан Гастелло,неизвестный солдат,      над могилой которого горит огонь                                                         некончающейся скорби, —все      за минуту до подвига были«простыми, маленькими, обыкновенными».И не правильнее ли поэтому говорить,      что среди нас      повсюду и каждодневно живут,ходят, теснятся в автобусах, спешат на работу      необыкновенные,      лишь не узнанные пока герои!

Глеб умолк и нахмурился, скрывая свое стеснение... Даша отрешенно вглядывалась в его длинное, вытянутое книзу лицо, грубоватое, с крупными чертами, большеротое, с тяжелым подбородком и затененными глубокими глазницами. Он посерел после бессонной ночи и словно бы еще похудел за несколько часов.

— По-моему, риторики многовато, — сказал он и после недолгой паузы, без видимой связи, проговорил: — Не знаю, честно говоря, что же мне теперь?.. Ехать с тобой сейчас, Илья, или нет?.. Спасибо, конечно, но дело не в спасибо... Я понимаю, что я должен, должен оправдаться даже перед самим собой. И не оправдываться — не то слово, — я должен сказать все, что я думаю. Это моя обязанность, наконец... А не валиться сразу на спинку, лапки кверху. Но это — вы понимаете?..

Он оборвал себя и с упреком посмотрел на Дашу, точно она требовала от него чего-то непосильного, чрезмерного...

Еще через сутки Даша и Глеб проводили Коломийцева в то же Внуково, на самолет, улетавший в Новосибирск; оттуда другим самолетом Илья должен был добираться до Абакана, а оттуда на попутных машинах до своей бригады. И они более или менее твердо — скорее, даже более, чем менее, — договорились, что Глеб полетит следом за Ильей, когда покончит со своими московскими делами. Надо было прежде всего попытаться закрепить за собой комнату и, само собой, раздобыть денег на дорогу: получить, во-первых, гонорар за переводы (несколько переведенных Головановым стихотворений появилось в одной из ведомственных газет) и, во-вторых, вырвать свою долю у Вронского, все еще полностью не рассчитавшегося за эстрадные куплеты. А затем к Глебу и Илье могла бы приехать Даша (на зимние каникулы, после того как поступит в свой Иняз) погостить и посмотреть, действительно ли там, в дружном соседстве, уживаются люди, молнии, карабаиры и соколы.