Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

— Где ваша кепка? Вы не такой, как Глеб описывал.

Словно бы обрадовавшись, Коломийцев тут же снял панаму, обнажив наголо обритую голову.

— Сойдет — нет? — Он повертел шляпу в руке. — Купил перед самым отъездом. По-моему, ничего — капроновая, с лентой. По-моему — замечательная шляпа.

И он опять посадил ее на свою сине-каштановую голову.

...Впоследствии Даше казалось, что этот вечер, вернее, ночь с Ильей и Глебом была какой-то очень важной для нее, переломной — событием, которое остается в памяти, может быть, на всю жизнь, хотя ничего чрезвычайного как будто и не произошло. Добрались они втроем до головановского дома только в одиннадцатом часу — они поздно ушли из милиции. А Глеба и совсем не хотели отпускать, и если б не Коломийцев, его опять, конечно, задержали бы. Глеб, надо сказать, вел себя на допросе вызывающе — он был неуместно весел и даже не пытался скрыть свое отличное настроение: несерьезно отвечал лейтенанту, составлявшему протокол, острил, довольно неудачно, объявил, что «сожалеет по поводу ущерба, — как он выразился, — причиненного наружности пострадавших», — словом, его легко было принять за драчуна, которому недоступно раскаяние. А ее, Дашино, заявление, что пострадавшие от него граждане — двое пьяных хулиганов — навязывали ей свое знакомство и преследовали ее, не слишком помогло Глебу. Стиляжка с черной челкой — он оказался чертежником из архитектурной мастерской — бессовестно все отрицал, а другой, великовозрастный младенец с белокурым начесом, киномеханик «Мосфильма», с трудом шевеля припухшими губами, мямлил:

— За что он? Ничего такого не было... Налетел, как тигр Техаса.

— Как не было? Как вы можете так? — горячилась Даша. — Это нечестно.

— Суд разберется, что там у вас было. А нападать чуть что на людей, увечить их у нас никому не позволено, — сказал лейтенант и покраснел, встретившись со светлым, серо-голубым взглядом Даши.

Он тоже был молод, этот подстриженный боксом и похожий на боксера, крепколицый милицейский начальник; разговаривая с Дашей, он избегал смотреть на нее.

Спас положение Коломийцев, которому поистине чудесным образом удалось добиться у всех перемены настроения.

— Надо же по справедливости! Товарищ начальник! Ребята! — обращался он и к лейтенанту, и к дежурным милиционерам, и к обоим пострадавшим. И его негритянские, с желтоватыми белками, жаркие глаза обволакивали и умиротворяли; он, в сущности, ничего не доказывал, но его приятно и интересно было слушать. — А если по справедливости — так минус на минус дает плюс. Я чего хочу сказать...

Илья как бы и не сомневался в том, что всем здесь любопытно прежде всего познакомиться с ним самим. И он рассказал, что только ради встречи со своим хорошим другом он четверть часа назад приземлился в Москве, что завтра или послезавтра ему опять надо лететь к себе, в Сибирь, в Саяны, — «слышали, конечно, какую дорогу строим, другой такой во всем мире нет», и что он, Илья Коломийцев, бригадир взрывников-скалолазов бригады коммунистического труда, державшей вот уже два года переходящее знамя, может поручиться за Глеба Голованова, как за родного брата.

— Поспешил Голованов, не отрицаю. Не рассчитал величины заряда, как мы, взрывники, говорим, не соразмерил с сопротивлением среды — это его минус. Но действовал по совести, благородно — это же и вы не станете отрицать, а, ребята? — Коломийцев поворачивался к пострадавшим, ожидая и от них подтверждения. — Свой минус вы и сами знаете... Вот вы говорите: тигр Техаса... А я говорю: Глеб Голованов, мой хороший друг, душа-человек, — это Степан Калашников нашего времени — вы, конечно, читали. Тот тоже не рассчитал заряда... И сложил свою головушку — но ведь в какое время это было! И уж лучше не рассчитать, поспешить, чем допустить в чистом деле опоздание. Товарищ начальник, ребята, вы же со мной согласные!

Он как бы внушал: мы все здесь справедливые, разумные, хорошие люди, и мы можем все сами правильно рассудить — надо ли нам обращаться еще куда-нибудь? И спорить с ним в этой плоскости никому как-то не захотелось. А его мягкий басок с пышными, удвоенными шипящими придавал его речи славную, убедительную домашность.

Лейтенант, в конце концов счел возможным не задерживать Глеба, ограничившись лишь протоколом о драке. В протоколе он написал, что гражданин Голованов «нанес легкие телесные повреждения» двум другим гражданам, но добавил к этому, что, по показаниям гражданки Мироновой Дарьи Романовны, Голованов защищал ее от оскорблений «со стороны упомянутых двух граждан» и что если в своих действиях он и переступил «границы необходимой самообороны», то без серьезных последствий. Довольный своей служебной объективностью, лейтенант, прощаясь с Коломийцевым, пожелал ему счастливого возвращения «к месту работы», сухо кивнул пострадавшим гражданам и, заметно подобрев к Глебу, спросил, не занимается ли он самбо; Дашу он проводил загрустившим, словно бы просительным взглядом. И все трое — Даша, Илья и Глеб — покинули комнату милиции с чувством одержанной победы; Глеб испытывал его особенно полно, потому что к нему примешивалось и торжество победы над самим собой.

Всю дорогу в такси, взятом Коломийцевым, они, перебивая друг друга, вспоминали подробности приключения, в котором все трое оказались на высоте.

— Знаешь, чем соблазняли меня эти несчастные дураки? — смеялась Даша. — Звали в «Метрополь» потанцевать...

— Мне даже жалко их теперь, — сказал Глеб. — Приплетутся побитые домой — настроение поганое. А завтра с синяками на работу.

И это великодушное сочувствие победителя было для него чем-то вроде неизвестного доселе лакомства, которым он с непривычки наслаждался.

19

В квартире Голованова, в длинном черном туннеле коридора, царила полуночная тишина, все уже спали, только в кухне горел свет, и оттуда несло запахом стирки, простого мыла и намокшего белья. С порога кухни на Глеба и его гостей посмотрела женщина в подоткнутой юбке, в каком-то детском лифчике на плоской груди, с беспорядочно заколотыми на макушке жидкими волосами. Коломийцев поклонился ей, снял шляпу, но она не повела и бровью. И Дашу удивило выражение острого внимания и отчужденности на ее облитом потом лице, — так смотрят на недобрых чужеземцев или даже на преступников в суде — с жадностью и без снисхождения.

Впрочем, впечатление от этой встречи вскоре забылось — у всех троих было слишком приподнятое настроение. И в пустынном обиталище Глеба, за его ломберным столиком, шатавшимся на выгнутых ножках, крытым зеленым сукном, они распили две бутылки крымского вина, что оказались в посылочном ящике Ильи. После пережитых волнений все трое быстро захмелели, и им сделалось так легко, и хорошо, и уверенно, точно им вообще не о чем было больше волноваться... Старомодная лампа Глеба — бронзовый крылатый гриф, державший в когтистой лапе порванный шелковый абажур, — неярко освещала их позднее бражничанье (электричество Глебу уже вернули, но из двух лампочек одна перегорела): разномастные чашки с вином, побитое молью, закапанное стеарином сукно стола, черно-фиолетовый мелкий виноград на листе белой бумаги; в раскрытые окна вместе с теплым ветерком залетали далекие шумы, гудки, постукивание движка, — на улице где-то шли ремонтные работы. И всем троим было необычайно интересно, и все как-то по-особому были полны чувством жизни, и точно не слабое, сладковатое винцо, но сама жизнь кружила им головы.

Даша уже не чувствовала себя в комнате Глеба гостьей — ей казалось, что именно все это и было ей когда-то обещано и вот наконец-то пришло к ней, став ее домом. Глеб благодарно всматривался то в Илью, то в Дашу, и то, что еще сегодня, на пути в аэропорт, представлялось таким огромным и грозным, сейчас чудесным образом нисколько уже его не пугало.

Илья за вином объявил, что хочет забрать Глеба с собой, раз уж к тому так сурово отнеслись в столице, и что с этим намерением он и приехал. Но и это предложение, за которое несколько часов назад Глеб ухватился бы, не нашло у него немедленного отклика.

— Поживешь с нами, походишь, обветришься, — убеждал Коломийцев, — а то вот какой серый стал, скулы подсушило, хотя и боец, рыцарь. — Он добавил это явно для Даши. — Дело себе у нас найдешь по характеру. Устроим твою встречу с нашими ребятами — чтение и обсуждение, как водится. Ну и самодеятельность тебе поручим... Поживешь, говорю, с нами, а там видно будет. Через год вернешься, а через два если — встречать тебя придут во Внуково с цветами от журнала «Молодая гвардия». — Его черно-золотистые глаза блеснули весельем.

Даша поначалу принялась возражать, считая, что сперва Глебу надо опровергнуть клевету и отстоять свое право жить и работать в Москве, — этого требовала сама справедливость. Но затем, когда Коломийцев и ее пригласил вместе с Глебом в свой поднебесный край, она заколебалась.