За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

Несмотря на всю свою находчивость, Меттерних на мгновение потерялся перед этой правдивой юношеской горячностью.

– Браво! Браво! – воскликнула Остерман. – Но вы должны сознаться, граф, – обратилась она к Меттерниху, – что русские также и находчивы.

– И большое счастье, графиня, считать себя в числе их друзей, – ответил Меттерних, наклоняя голову.

А в саду княгиня Пронская, не имея иной жертвы, завладела Бахтеевым. Ей давно уже было досадно, что молодой князь словно не замечает ее. Она слишком была избалована и не привыкла к этому. Кроме того, она смутно подозревала, что князь неравнодушен к своей юной тетушке; при этом от нее не могло укрыться, что ее муж окончательно потерял голову от любви к прекрасной княгине. Это не возбуждало ее ревности, но тревожило ее, так как муж стал манкировать своими обязанностями флигель – адъютанта и это могло плохо отразиться на его придворной карьере, а следовательно и на ее. Все эти соображения побудили ее постараться временно завладеть Левоном, чтобы» осветить положение», как мысленно выразилась она.

Но Левон туго поддавался ее ухищрениям. Он довольно рассеянно слушал ее болтовню и сдержанно отвечал на ее вопросы.

– Посмотрите на этот павильон, напоминающий собою маленький античный храм, – обратила внимание Левона княгиня, указывая на мраморный с колоннами и плоской крышей павильон. – Не правда ли, как красиво?

– Действительно, очень красиво, – ответил Левон. Они подошли ближе.

Окна павильона были закрыты темно – зелеными занавесками, дверь заперта.

– Обратите внимание на эту надпись, – сказала княгиня, – это по – латыни. Мне ее переводили. Что‑то о любви; что без любви нет жизни. Очень хорошо!

Она указала на надпись золотыми буквами над входной дверью.

Частью буквы вывалились, частью потемнели, но прочесть все же было можно. И Левон прочел: «Magnus est amor, sine amore non est vita!»

– Могущественна любовь, без любви нет жизни, – задумчиво повторил он по – русски.

– Как это прекрасно! – воскликнула Пронская. – Сядем здесь, около этих розовых кустов, и я вам еще что‑то расскажу.

– Очень хорошо, – согласился Левон.

В конце концов княгиня достигла своего, и он уже обнаруживал некоторый интерес к ее обществу.

– Так вот, – начала она, – говорят, что этот» храм любви» соединен подземной галереей с дворцом. Посмотрите, как укромно он помещен. Кругом густые деревья, там, видите, заросшая тропинка прямо к маленькой калитке в толстой каменной стене. Лучшего места для свидания не придумать.

Она рассмеялась.

– Вы знаете графа Оскольского? – спросила она.

– Где‑то слышал, – ответил Левон, – не в Карлсбаде ли?

– Возможно, – сказала графиня, – он был там. Это камергер или что‑то вроде этого при австрийском императоре. Родовитый поляк. Ему хорошо знаком этот дворец. Граф теперь здесь. Он приезжал с каким‑то поручением к Меттерниху из Брандвейса. Так он мне рассказал, почему владелец бросил этот дворец и потом продал. Вам интересно?

– Очень, – отозвался Левон.

– Ну, так слушайте, – начала княгиня. – Этот дворец был выстроен Радзивиллами, а в конце прошлого века каким‑то путем перешел к их родственнику князю Кшепольскому. Этот князь быль женат на молодой красавице. И был у него верный друг…

– Ну, конечно, – засмеялся князь. – Все легенды старых замков похожи одни на другую. Очевидно, что друг соблазнил его жену.

– Это верно, – улыбнулась княгиня, – но вы не знаете, чем дело кончилось. Князь, конечно, узнал об измене и проследил, что свидания происходят в этом павильоне. Тогда в одну прекрасную ночь, лишь только княгиня вышла в подземную галерею, он запер за нею дверь оставленным ей в двери ключом. Затем отправился сторожить. Когда из павильона вышел человек, он переждал несколько минут, открыл подобранным ранее ключом павильон, вошел и таким же ключом запер дверь потайного хода.

– Какой вздор! – произнес Левон, почувствовав невольное содрогание.

– Почему вздор? – задумчиво сказала Пронская. – Оскольский говорит, что еще в прошлом году видел князя Кшепольского в Париже. Ему нет еще пятидесяти лет, но он выглядит настоящим стариком. Его неверный друг был вскоре убит в своем доме, как тогда говорили, с целью грабежа. Жена Кшепольского с того времени пропала без вести. А что важнее всего, это (мне клялся в этом Оскольский) то, что новые владельцы через пятнадцать лет нашли в этой галерее истлевший труп женщины. Но, чтобы не пугать возможных жильцов, это скрыли. Брр! Это ужасно, – нервно вздрогнула она, – но я не верю, что ее призрак по ночам ходит…

– Уверяю вас, что проходил, – раздался за кустами сзади чей‑то негромкий голос.

Это было так неожиданно, что княгиня замерла на полуслове, судорожно схватив Левона за руку. Он тоже вздрогнул.

– Это вам показалось, дядя Иоганн, – произнес другой голос.

– Мне не могло показаться. Я слышал, как хлопнула дверь в павильоне, а когда я подошел, то услышал шорох ветвей, потом хлопнула калитка. Да и видно, что кто‑то ходил.

– Ну, так свой кто‑нибудь, – сказал первый.

– Еще бы не свой, – словно с насмешкой произнес второй голос.

Бахтеев и Пронская одновременно повернули лица и взглянули друг на друга. Оба были бледны и, глядя в глаза друг другу, казалось, вели безмолвный, но им понятный разговор.

Это продолжалось одно мгновение.

На дорожке показались двое мужчин.

Один был старик, другой юноша. Оба были в холщевых передниках. У старого в руках были садовые ножницы, у молодого нож. Они прошли мимо, вежливо сняв шляпы.

– Однако как они напугали, – с нервным смехом произнесла Пронская.

– Это было действительно страшно, – произнес Левон.

Он хотел это сказать шутливым тоном, но голос сорвался…

Пронская встала, и они молча, избегая смотреть друг на друга, направились к дому.

XXXVIII

В девять часов вечера 29 июля (по н. ст. 10 августа) 1813 года у пражских городских ворот съехались два курьера. Один ехал из Брандвейса от императора Австрии к графу Меттерниху, другой из Дрездена от императора Франции к герцогу Виченцкому.

Меттерних сидел у себя в кабинете, изредка посматривая на часы. Несмотря на все самообладание, он не мог сдержать частого биения сердца. Осталось только три часа до окончания перемирия! Доведет ли он до конца дело? Удастся ли ему? Или в самый последний момент что‑нибудь неожиданное разрушит стройное здание его дипломатии, и вместо первой роли, несомненно, принадлежащей ему в случае войны, он принужден будет потерять все и остаться в тени – в случае мира.

Он вздрогнул, когда открылась дверь и вошел Кунст.

– От императора экстренное письмо, – произнес он, подавая графу пакет.

Он с удивлением заметил, что рука Меттерниха дрожала, когда он принял письмо.

– Вы можете идти, Кунст.

Кунст вышел.

Нетерпеливо, не по привычке аккуратно, Меттерних вскрыл конверт, и то, что прочел он, чуть не свалило его с ног.

Император Наполеон соглашается на все условия, предложенные ему венским кабинетом, и настаивает на удержании за собой лишь ганзеатических городов и Голландии и то в виде залога, только до заключения общего мира. «Видите, милый Меттерних, – писал Франц. – Мы тоже стали дипломатом. Надеюсь, вы не будете сердиться на своего государя и друга за то, что он немного пощипал лавры, принадлежащие вам по праву. Итак, мир! Не пролив ни одной капли крови, не обнажив меча, мы возвращаем себе прежнее могущество и спасаем друзей. Итак, немедленно объявите это на конгрессе. Герцог Виченцкий уже имеет инструкции своего императора».

Меттерних несколько раз перечел письмо, стараясь глубже вникнуть в его содержание. Но содержание было ясно, как день:

– Мир!

Мир! Это значит разорение и ничтожество! Мир – это торжество Наполеона! Мир – это ряд новых унижений. Нет, больше! Мир – это окончательное падение, потому что после всего, что было, Наполеон не потерпит больше его влияния на политику. Бешенство овладело Меттернихом. Он одурачен. Он дурак и кукла в глазах своего государя и сделается посмешищем всех дипломатов, знавших его игру!

Он долго сидел, обхватив голову руками. Наконец встал, злая улыбка появилась на его губах.

– Нет, мой милый скрипач, вы на этот раз не сыграете дуэта с Наполеоном. Вы будете играть то, что хочу я, потому что дирижер все же я.

Он аккуратно вновь запечатал конверт и позвал Кунста.

– Я еду на заседание конгресса, – сказал он. – Вот письмо. Возьмите его. В двенадцать часов и пять минут вы подадите его мне на заседание. Вы скажете, что оно только что пришло. Ровно в двенадцать часов пять минут. Ни минутой раньше, ни минутой позже.

Кунст взял письмо и молча поклонился, не выражая никакого удивления.