Великая Китайская стена - Джулия Ловелл

Пекину предстояло познать еще одну неделю ужасной, кровавой неизвестности, когда армия Ли Цзычэна, пьяная и разгромленная, грабила и жгла город, действуя жестоко и бессмысленно, инстинктивно чувствуя приближение конца. Поскольку слишком утомленные маньчжуры не могли немедленно пуститься в преследование, у Ли в Пекине хватило времени провести ускоренную церемонию коронации — до этого он всегда называл себя принцем, а не императором, — прежде чем 4 июня 1644 года поджечь Запретный Город и уехать на запад, за городские стены. «Дым и огонь закрыли небо».

Жители стали поспешно вымещать зло на солдатах мятежников, оказавшихся слишком пьяными или просто растерявшимися, чтобы последовать за своими хозяевами прочь из города: их затаскивали в пылающие дома или рубили им головы прямо на улицах. Однако очень скоро город снова погряз в страхе, когда жители принялись нервнаспорить о том, кто станет их новым императором-хозяином, распространяя по городу тревожные слухи об «огромной армии», приближавшейся с востока, о прокламациях, в которых говорилось о «Великой стране Цин». Уступая немыслимой силе привычки, пусть даже город вокруг них горит и тлеет, представители высших слоев общества всю ночь 4 июня ковырялись в руинах своих имений в поисках подходящих церемониальных нарядов, в которых можно было принять тех, кто прогнал Ли Цзычэна. Причем автоматически считалось — это по-прежнему верный У Саньгуй и наследный принц Минов.

На утро следующего дня выжившие министры выстроились вдоль пути в Пекин километров за десять от города, собираясь приветствовать нового правителя. Однако когда великая армия подошла ближе, взволнованные чиновники получили не реставрацию старой династии, а десятки тысяч бритых лбов и лоснящихся черных косичек, принадлежавших варварским — маньчжурским — воинам. Несомненно, после смущенного топтания кого-нибудь из числа собравшихся для встречи вытолкнули из толпы, и тот поспешно вызвался проводить чужаков в город. Двигаясь по улицам, по обеим сторонам которых выстроились жители, протягивавшие цветы и дымящиеся палочки благовоний в знак приветствия, войска прошли к восточным воротам Запретного Города, где один из чиновников «приготовил императорские регалии». Один из варваров соскочил с коня и взобрался на императорскую повозку. Он сказал людям: «Я принц-регент. Минский наследник обратится к вам в свое время. Он дал согласие на то, чтобы я был вашим правителем». Толпа ошеломленно зароптала. Хотя Доргон продолжал говорить, его слова тонули в нарастающем шуме толпы, старавшейся переварить потрясение и постичь, кем же является этот незнакомец. Самый оригинальный слух из моментально распространившихся по городу сообщал: их новый правитель ведет свою линию от минского императора, захваченного монголами в 1449 году, и является продуктом минско-монгольских степных связей. Между тем Доргон в сопровождении облаченной в шелковую парчу стражи «прошел в Запретный Город» или по крайней мере во дворец, оставшийся после устроенного там Ли Цзычэном пожара. Итак, при столь запутанных обстоятельствах после десятилетий недовольства, измен, манкирования обязанностями и некомпетентности и несмотря на усилия, затраченные на строительство минской стены, варвары-маньчжуры пробрались в сердце страны, чтобы занять свое место в окрашенном красным святая святых китайской империи.

Медленно и ко всеобщему удивлению в столицу вернулась нормальная жизнь, даже несмотря на то что улицы и рынки вновь, как и триста лет назад, заполнили северные варвары. Новая династия Цин предложила пострадавшим бывшим чиновникам династии Мин мир и должности, похоронив мертвого императора и разослав по всей стране генералов — включая и У Саньгуя — искоренять приверженцев Ли Цзычэна. «Совсем как в старые времена», — с удовлетворением заметил некий ученый, когда чиновники вернулись на Чанъаньский рынок побыть вместе и посплетничать.

Остатки династии Мин продолжали существовать на юге. Спустя восемнадцать лет У Саныуй поймал и передал в руки маньчжурских хозяев последнего члена клана Чжу, который мог провозгласить себя императором династии Мин, кузена императора, решившего убить себя, лишь бы не видеть, как мятежники берут Пекин. Несколькими месяцами позже последнего из Минов потихоньку умертвили. Возможно, раздумывая над этим и над событиями двадцатилетней давности, цинский император посвятил династии Мин стихотворение о рубежной стене:

Вы строили ее на десять тысяч ли, протянув до самого моря,Но все ваши затраты оказались напрасны —Вы истощили силы своего народа.Но когда вообще империя принадлежала вам?

Конечно, для любого китайца, обладающего чувством истории, это выглядело знакомым старым циклом, когда энергичные варвары-завоеватели сталкивались с китайским образом жизни. Как многие другие завоеватели-некитайцы до них, спустя двести пятьдесят лет некогда энергичные маньчжуры окажутся настолько погрязшими и закосневшими в унаследованном ими ритуальном комплексе китайского превосходства, что не сумеют установить верные отношения с новой волной взявшихся за Серединное Царство варваров — варваров с Запада.

Что же касается стены и того, что она специфическим образом олицетворяла — столетия трагического конфликта между людьми, жившими по ее разные стороны, — то уже ничто и никогда не повторится. Практически так же, как и монголы до нее, династия Цин размыла многие северные границы Китая своим Пэ-Маньчжурика, распространившимся за бывшие границы Китая, и устранила старый военный raison d'etre[5] Длинной стены. Примерно через сто лет организованного кровопролития Китай, Внутренняя и Внешняя Монголия, Тибет, Центральная Азия до самого озера Балхаш, Тайвань и, конечно, Маньчжурия оказались в руках Цинов, образовав империю, по сравнению с которой современная Китайская Народная Республика выглядит куцей. Как только династия Цин объединила территории к северу и югу от стены, старая граница утратила стратегическую роль заслона от агрессоров. Западные варвары добрались до Китая не через составляющий сплошную сушу север, а по морю, не принимая во внимание стену.

Стена также потеряла свое прежнее значение как линия, отделяющая цивилизацию юга от варварства севера. Однако, как и монгольская династия Юань, маньчжуры стремились подчеркнуть определенные расовые различия — между югом и севером от старой преграды — для насаждения своей власти как иностранных завоевателей над покоренными китайцами. Проделали они это двумя способами. Во-первых, путем насилия: император Цяньлун в конце XVIII века систематически подвергал цензуре и уничтожал все письменные источники, и старинные и современные, где критиковались «варвары»; в то же время всех китайцев после 1645 года под страхом смерти вынудили носить маньчжурскую прическу: выбритый лоб и длинная косичка. Во-вторых, путем сегрегации: ради сохранения устрашающего военно-кочевого образа маньчжурских правителей Маньчжурию — географически, исторически и этнически тщательно перемешанную степную и земледельческую территорию — преобразовали в некую этническую прародину мифической кочевнической чистоты, путь в которую китайцам с их грязными привычками должен быть закрыт. Теперь, когда варвары могли разъезжать по империи куда им заблагорассудится, они поменялись местами с китайцами: после 1668 года Цины запретили китайцам бывать севернее Великой стены. Лорд Макартни в 1794 году по пути в летнюю резиденцию цинского императора, переехав стену, отмечал пренебрежительное отношение маньчжуров к китайцам. Он ощутил другую власть, правившую на северо-востоке и находившуюся вне досягаемости этнических китайцев.

«Один татарин-слуга из низшего класса, прислуживавший во дворце, видимо, украл что-то из утвари, приготовленной для нас, и когда его отчитывали за кражу [наши китайские провожатые], он отвечал с такой дерзостью, что те приказали наказать его бамбуковыми палками прямо на месте. Как только его отпустили, он заговорил в крайней степени высокомерных выражениях и настаивал на том, что китайский мандарин не имеет права наказывать бамбуковыми палками татарина по ту сторону Великой стены».

В этом контексте Цины придавали некоторое значение сохранению укреплений на северо-востоке. Существует множество рассказов, касающихся странной привычки императора Канси (1661–1722 годы) проверять крепость данной искусственной этнической границы. Он, путешествуя в Шаньхайгуань в обычной одежде, пытался удостовериться, сможет ли он, одетый как простолюдин, запросто проехать через нее. Рассказы неизменно подтверждали надежность цинской службы безопасности. По одной версии Канси пытался проехать верхом, не спеша. Бдительные стражники, которых не убедило заявление, будто он шляпник из Пекина, побили его и заставили развернуться (рассказ заканчивается трагически для бравых стражников. Позднее, когда Канси посылал за ними, намереваясь вознаградить их усердие, они, ужаснувшись того, что подняли руку на Сына Неба, и будучи уверены в ожидающем их ужасном наказании за такое неуважительное поведение, повесились).