Великая Китайская стена - Джулия Ловелл

Очередные тяжелые удары по хрупкой китайской экономике нанесли мировые кризисы 1620-х и 1640-х годов. Голландская блокада, прекращение Испанией экспорта серебра из Акапулько и политические беспорядки на островах Южного моря (Филиппинах, Суматре, в Индонезии) сильно сократили приток серебра в Китай. Поскольку поток слитков в страну стал единственным фактором, позволявшим определенным слоям населения Китая сдерживать вызванную им инфляцию, то, когда этот поток внезапно иссяк, даже богатейшие районы сразу же впали в депрессию.

Итак, в 1644 году, когда последний император династии Мин упивался жалостью к себе по поводу состояния экономики и правительства, некий сановник из военного министерства оказался, несомненно, прав, следующим образом объясняя проблему императора:

«Землевладельцы и богатеи в настоящее время одеваются за счет ренты и кормятся от налогов; купаясь в праздности, они высасывают костный мозг из населения. В мирное время они манипулируют торговлей, чтобы подчинить людей и монополизировать огромные доходы. Когда приходит беда, следует ли нам ожидать, что народ разделит превратности землевладельцев и богатеев, отдавая ради них свои силы? Когда богатые становятся еще богаче, обирая народ, а бедные становятся все беднее, пока не окажутся не в состоянии выживать?»

Фундаментальной проблемой минского Китая являлось то, что он прекратил существовать в качестве единой империи. Сохранение монументального политического образа китайской империи зависело от того, насколько ее администраторы придерживаются идеи, что управление должно работать в интересах объединенного общества. Поскольку китайские имперские институты — налоговая система, армия, правительство и на высшем, и на низшем уровнях — погрязли в извлечении наживы, эгоизме и неэффективности, чувство лояльности к власти Минов стало ослабевать. Это, в свою очередь, разрушало ощущение психологического единства, необходимое для политического сцепления Китая в течение столетий до того, как действенность современных технологий начала помогать тоталитарным системам контролировать разобщенное население. Слуги и народ минского Китая в лучшем случае вяло штопали расползавшуюся материю империи, ожидая благоприятных времен, чтобы проявить себя; в худшем, как Ли Цзычэн, активно работали на ее разрушение.

У Пекина, однако, оставался последний шанс. Хотя качество имперских армий постоянно ухудшалось уже в течение примерно двух столетий, хотя преданность Минам повсеместно падала, одна, последняя воинская сила оставалась боеспособной и верной: сохранившиеся гарнизоны на северо-восточных рубежных стенах вокруг Шаньхайгуаня. Минская стена и ее люди готовились пройти тяжелейшее испытание.

В начале 1644 года, когда Китай все больше оказывался ввергнутым в хаос распада, предательства и некомпетентности, когда Ли Цзычэн со своим войском двигался на восток в сторону столицы, когда разобщенные, малочисленные гарнизоны Пекина распределялись по городским стенам — один человек на девять метров стены, — оборона на северо-востоке в стратегически важном пункте у Шаньхайгуаня зависела от последнего известного минского военачальника, У Саньгуя. Тридцатидвухлетний уроженец Ляодуна (северо-восточной провинции на границе между Китаем и Маньчжурией), взошел по военной иерархической лестнице в своей родной провинции с необычайной скоростью. С момента объявления маньчжурами войны Минам северо-восток стал самым тяжелым участком границы во всей империи, даже более угрожаемым, чем граница с монголами. У начал служить на северо-востоке в возрасте двадцати двух лет. Спустя пять лет он командовал отрядом в тысячу шестьсот человек. Через три года, в 1642 году, его назначили бригадным генералом провинции, на чрезвычайную командную должность, учреждаемую в военное время.

Быстрый рост У Саньгуя стал возможен частью благодаря его военным способностям, а частью из-за внезапного ухода из минской армии в Ляодуне нескольких высших военачальников. Когда маньчжуры начали активные военные действия против Минов в 1618 году, минская оборонительная линия растянулась по большой, снабженной крупными гарнизонами и стенами петле к северу от Шэньяна, старой маньчжурской столицы Мукдена, прежде чем спуститься на юг, к реке Ялу на китайско-корейской границе. С 1618 года маньчжуры один за другим захватывали эти дальние пограничные гарнизоны, начиная с Фушуня, что в десяти километрах к востоку от Мукдена. Вместо того чтобы бросить свои войска — испытывавшие в тот момент нехватку в артиллерии — на штурм обнесенного стеной укрепления, предводитель маньчжуров, Нурхаци, поставил Ли Юнфана, китайского командующего в Фушуне, перед альтернативой, в спокойных выражениях изложив ее в письме. «Если будет сражение, то стрелы, выпущенные нашими солдатами, будут поражать все, что попадется на глаза. Если попадут в вас, то вы, несомненно, умрете… Старые и малые внутри городской стены наверняка подвергнутся опасности, вам перестанут платить чиновничье жалованье, а затем понизят в должности». Если же, наоборот, «вы выйдете и сдадитесь… я позволю вам жить, как вы жили прежде… я дам вам более высокую должность, чем та, которую вы имеете сейчас, и стану относиться к вам как к одному из моих чиновников первого класса». В скором времени Нурхаци предлагал Ли — запертому в замерзающем, лишенном средств, окруженном варварами укреплении — мирные условия сдачи. Генерал принял условия Нурхаци после всего одной атаки маньчжуров.

Сдача Фушуня — первый из длинной череды переходов китайцев на сторону противника на северо-востоке — стала страшным ударом, стратегическим и психологическим, для китайского двора. На военном уровне превосходство Китая над маньчжурами заключалось лишь в том, что первый держался за стенами. Раз огражденный стеной оборонительный пункт сдан, китайцы уже никогда не вернут его назад в битве на открытой местности, в которой маньчжуры были явно сильнее. На психологическом уровне, так легко склонившись к сотрудничеству с противником, командующий обороной Фушуня сделал насмешкой шовинистический империализм, в который был окрашен каждый аспект китайской политики в отношении севера и который был движителем возведения стен и наполнял их сооружениями и постами типа Башни Для Подавления Севера, Воротами, К Которым Приграничные Племена Приходят Поклониться и Чиновника, Который Умиротворяет Варваров. То, что Ли Юнфан с готовностью переметнулся к противнику, ясно показало, что ничего особого в китайской культуре нет в сравнении с «варварским» режимом северо-востока, и уж точно ничего такого, за что стоило умирать.

Лояльность правительству была не той добродетелью, которую могла воспитать охрана минских стен на самом высоком или на самом низком армейском уровне. Для всех, кто был этим занят, пограничная служба в лучшие времена олицетворяла холод, одиночество и неблагодарную работу, и ни для кого она не являлась чем-то большим, чем простая солдатчина. Переднюю линию на стене составляли команды на тысячах башен, которыми были уставлены все ее шесть тысяч километров. Самыми уютными — хотя в приложении к службе на стене это определение может пониматься только в относительном смысле — считались пустотелые башни, укрывавшие от монгольских и маньчжурских ветров и снегов, а также обеспечивавшие хранение необходимых припасов. Тем, кому не повезло быть размещенными в этих сомнительных убежищах, приходилось переносить превратности сторожевой службы на открытых площадках «монолитных» башен, построенных из утрамбованной земли. «Во всех пограничных районах, — охотно пояснялось в минском военном руководстве, — большая часть башен построена из утрамбованной в монолит земли; по одной из сторон свешивается веревочная лестница, позволяющая команде башни легко спускаться и подниматься. Однако регулярно случается, — продолжает сообщать руководство, до удивительного противореча себе, — что, когда варвары приближаются, наши солдаты не успевают своевременно спуститься или подняться наверх, в результате чего им не удается подать сигналы». И внутри, и снаружи башен команды всегда оставались уязвимыми. В 1573 году отряд из двадцати монголов стал карабкаться на башню, когда стража спала. Китайские солдаты узнали об опасности, только когда их разбудило ржание монгольских коней внизу. С другой стороны, команды, засевшие внутри башен, могли быть выкурены наружу или задохнуться, когда монголы проделывали в кирпичах отверстие и зажигали костер, дым от которого попадал внутрь. Чаще всего стражники на стенах чувствовали себя слишком отрезанными от мира и малочисленными, чтобы оказывать эффективное сопротивление. Как сказал один из сочувственно настроенных проверяющих: «Разве они с голыми руками могут противостоять драконам и змеям?»